Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

Я пожимал плечами. Наверно, мы, старики, всегда теряемся, когда наши дети впервые влюбляются. В конце концов, нам ведь не остается ничего, кроме надежды.

Вот примерно все, что я знал о Зигрид. И, проскользнув в спальню, тихо, чтобы не разбудить Герту, залезая под одеяло, я подумал, что следовало бы рассказать комиссару о друге Зигрид, лучшем математике параллельного класса, которого она всегда называла «Мой логарифм». Может быть, паренек сумел бы нам помочь? Но я не мог вспомнить его имени. А скорей всего, я его никогда не слышал. Память у меня хорошая. Да и наверняка Пауль сам давно уже снесся с ним. Но мысли об этом происшествии не покидали меня, и тут началось то, чего я боялся. Я ворочался с боку на бок. И хотя за день смертельно устал, сон не шел ко мне.

Я лежал. Прислушивался к бою часов. И все думал о Конце. Зигрид и Конц. До его прихода нас критиковали на окружкоме партии, критиковали весь секретариат и бургомистра, всех вместе и каждого в отдельности. Драили что было сил. Но я человек не больно-то чувствительный — закаленный, и все тут. Наверно, меня закалили в сорок пятом. Когда я вернулся домой — рваный, грязный и тощий, как обглоданная кость, — я увидел, что нацисты — виновники войны по-прежнему занимают тепленькие местечки. И поскольку никто их не гнал, я это сделал. Несмотря на бабью истерику. Я велел арестовать преступников. Я понимал историческую необходимость того часа, не знал, правда, справимся ли мы, достанет ли у нас силы, но не колебался. Теперь или никогда. И никакой пощады. Сколько стоит мир, великие исторические преобразования всегда совершаются за несколько дней. Завтра может быть уже поздно. Итак, я это сделал. Возможно, я человек несколько сентиментальный — в молодости даже стихи писал, — но тряпкой никогда не был.

Нашего первого секретаря недавно освободили от обязанностей. Не сказать чтобы с треском. Но и не сказать чтоб втихую. Напротив. По-деловому, открыто, с полным пониманием дела. И все-таки с тех пор я ощущаю какую-то странную боль. Еще один из наших ушел. Кто придет ему на смену? Он больше не справляется со своими задачами, говорилось на собрании, когда мы освобождали секретаря, у него недостаточно широкий кругозор. Вот самое главное. Это не позор, товарищи, наша жизнь с каждым днем усложняется, это надо понимать. Мы подыщем ему работу по силам и по способностям, там он не будет чувствовать себя неумелым пловцом во время прибоя. Кто «за»? Мы все подняли руки и проголосовали «за». Возможно, мы действовали разумно, возможно, разум возобладал над состраданием. Секретаря направили на преподавательскую работу в спецшколу. А вместо него явился Конц. Тот самый Конц, который каждым своим взглядом предъявляет счет… Если бы я, черт возьми, мог узнать, что он делает, когда не сидит на заседаниях! Живет он пока в гостинице. Приехал из Берлина. Но родом из наших мест. Я читал его анкету. И тем не менее он для меня личность загадочная. Поменял несколько школ. Где-то кончил университет. Получил доктора философии. Но что он делает, скажем, в эту секунду? Пьет водку, играет в карты, любит женщину? У него нет ни жены, ни семьи, а он мужчина в расцвете лет. Когда его представляли секретариату, я отсутствовал, ибо находился в то время на самой скучной из всех дискуссий, в которых мне когда-либо доводилось участвовать. Дискуссия с актерами нашего театра. На тему об искусстве и литературе. Они читали меньше, чем я, и меньше видели пьес, — но один из них встал и спросил:

— А Брехта вы знаете?

Спокойно, товарищ, приказал я себе, будь хладнокровен и мудр.

Лучше бы я в это время был на встрече с Концем и прощупал бы его как следует. Конц. Ты еще будешь являться мне в кошмарных снах. Твои очки… и глаза за ними… огромные, как шары. Они вертятся по кругу, как гигантские раскаленные колеса. С такими глазами, сверкающими и круглыми, я до сих пор вижу во сне своих школьных учителей, которые допрашивали меня на выпускных экзаменах. Одни вызывает к доске и каркает:

— Ну, Брюдеринг, расскажите-ка нам о химическом процессе, на котором основана фотография…

Он показывает мне карточку Зигрид. Остальные хихикают. Язык у меня прилипает к гортани. И вдруг начинает расти. Один и тот же сон. Не могу выговорить ни слова. Брюдерпнг… фотография…

Я знаю, что нужно ответить. Нитрат серебра… Но язык мне не повинуется.

Я испуганно вскочил. Сон все-таки прошел, но я испугался п вскочил. Чья-то рука касается моего лба. Герта.

— Что с тобой? — спрашивает она. — Ты так стонал, что я проснулась. Что случилось?

— Ничего. Успокойся. Ничего не случилось.

День второй

Споткнись на чем-нибудь, Конц, думал я, споткнись на чем-нибудь. И ты исчезнешь так же, как появился. Без шума. Как будто тебя никогда и не было. Тебя будет не хватать лишь малюсенькому солнечному атому, да и не тебя вовсе, не твоего тела, не твоей души, а только твоих очков, ведь ему не в чем будет больше отражаться. И конец наваждению!