Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

— Не обращай на меня внимания, уходи, если хочешь, — тихо произносит он, — только никому ничего не говори. Я как-нибудь выйду из положения. Каменщиков везде ищут, это хорошая профессия…

Я встаю, но тут же снова сажусь. Плутону строго приказываю: «Лежать!»; я очень хорошо понимаю, как ему хочется поскорее покинуть это «щекотливое» место. Но разве могу я так поступить — оставить здесь Петера и идти выслеживать фазанов, на такое я не способен. Я остаюсь. И Плутон вынужден слушаться, хотя он весь исчихался.

Так мы сидим и внимательно смотрим друг на друга.

Переливчато-голубой зимородок выпорхнул из кустов к лужице, у него нет времени задерживаться, он появился и пропал, как дрожащий огонек над остывающим жаром. В ветвях сосен занимается гимнастикой пара синичек-лазоревок, и, когда Плутон спокоен, слышно, как что-то потрескивает при их курбетах. Где-то далеко позади, в лесу, кукует кукушка. Первая в этом году.

А я вспоминаю зиму. Вернее сказать, один определенный день в конце января, когда вдруг выпало так много снега, что занятия в школе отменили, потому что учителей и старшеклассников направили на расчистку улиц. А мы тем временем пошли кататься на лыжах. Построили себе трамплин почти у самого подножия горы и окрестили его «трамплином смерти». Мы его торжественно открыли, с шумом и гамом, а потом заметили, что он не так уж и высок. Однако толстый Гой все равно не захотел рисковать. Ребята, сказал он, уж если я оттуда сверху загремлю, с моим-то весом, то долечу до самого Баутцена! Конечно же, это была увертка, и притом весьма неудачная, за ней толстый Гой пытался скрыть свой страх и в то же время сказать: ну, поглядите-ка, что я за парень! Мы, разумеется, на это не клюнули, а здорово насели на труса; мы насмехались над ним, пробовали, правда, и по-хорошему, но наконец все стали выкрикивать ему: зайчишка-трусишка! И еще всякие разные слова, которые я и повторить-то не могу. Гой пришел в ярость, он швырнул на землю лыжные палки, схватил первого, кто подвернулся под руку, и сбросил его вниз, толкнул второго, так что тот с быстротой молнии устремился в застылую лесную чащу, третьему он наступил на носки лыж, и они тут же треснули, он попытался ухватить и меня, по него опередил. Оставь, сказал я, не повышая голоса, я ведь тебя вполне понимаю. Тогда он отпустил меня и недоверчиво вылупился. В то время как пострадавшие приходили в себя, чинили крепления, ощупывали шишки и размахивали кулаками, я настойчиво уговаривал толстого Гоя, словно передо мной был упрямый козел, который ни за что не хочет сдвинуться с места.

Видишь ли, сказал я, на такой полет с трамплина способен не всякий, и потому тебе незачем стыдиться, ведь один умеет одно, другой — что-то другое. Ты, может быть, сумеешь прыгнуть с десятиметровой вышки в купальне, а если нет, то и это не беда, тогда, может быть, ты выжмешь левой рукой три центнера. Но для прыжка с трамплина и с вышки необходимо мужество, и тот не виноват, у кого его нет, он попросту отступается и благородно отходит в сторону, чтобы дать дорогу другим, вот и все… Волноваться на твоем месте я бы, во всяком случае, не стал, ты злишься потому, что трусишь. Но мужество, в конце концов, не самое главное, если у человека мускулы железные и он может одним ударом вогнать в дерево два здоровенных гвоздя, зачем ему тогда мужество?

Вот так я долго убеждал толстого Гоя, сначала он только вращал глазами, но потом все же прислушался, особенно когда прозвучало слово «мужество». Тут он все-таки отшвырнул меня в сторону левым локтем и заорал: «Что? Это у меня нет мужества?» — подобрал свои лыжные палки, разбежался… И помчался по лыжне с грохотом скорого поезда, а когда он поднялся в воздух и прыгнул, свист и гул пошел, как от пожара или от водопада.

До Баутцена он, конечно, не допрыгнул, но опоре высоковольтной линии передач там, внизу, на финише, повезло, что она стояла не по курсу его трассы, а то на ней бы сегодня была по меньшей мере приличная вмятина.

Забавно, что я вспоминаю об этом сейчас, когда у нас весна, даже почти лето. И я сержусь на себя за то, что думаю невесть о чем, хотя хочу думать о Петере. Но отвлекаюсь я не без причины, было бы только время и не мешал бы Плутон своим бесконечным чиханием, пожалуй, можно было бы по долгом размышлении додуматься до чего-то путного. Но у меня времени нет.

— Н-да! — говорю я.

Петер смотрит на меня и тоже говорит:

— Н-да!

Немного. И чтобы завязать беседу (а беседую я весьма охотно), я начинаю просто фантазировать, я говорю и говорю что попало, может быть, хоть это чуточку утешит Петера.