Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

И решаю с места не сойти, пока не раскрою тайну. Неторопливо и демонстративно ищу себе удобное сиденье — этот пень слишком низок для меня, этот слишком сырой, наконец я нахожу какое-то старое оцинкованное ведро без ручки, с шумом опрокидываю его и устраиваюсь поудобнее.

Все это должно означать: не сомневайся, у меня есть время, я могу и подождать!

Но для Петера я теперь пустое место. Так сидим мы на двадцатиметровой глубине, на дне котлована, небо укрывает нас своей тишиной, лишь изредка сверху, из леса, сюда залетит заблудившийся жесткокрылый жук и, почувствовав под собой глубину, шлепается в испуге. Плутон вздрагивает, но не от страха, а исключительно по привычке быть настороже. Вдобавок его мучает позыв к чиханию, вероятно, это место напоминает ему о прошлогодних назойливых волосках пушицы. Так безо всяких перемен проходит довольно продолжительное время.

Наконец Петер вздыхает в третий раз. Теперь это выглядит так, словно он просыпается от глубокого сна; он встает, потягивается, так что трещат суставы, глубоко переводит дух и снова садится, весь поникнув. Я уже думаю: сейчас он опять уставится в одну точку. Но я ошибся. Глаза Петера смотрят не в пространство, теперь его взгляд направлен на меня, на меня и на собаку, на небо, на ромашки и на противолежащий склон котлована, взгляд его скользит вверх и вниз по водосточным желобам и наконец опять останавливается на мне.

— Знаешь, — говорит Петер, — я просто удрал.

Плутон дважды с паузами чихает, и, когда он собирается чихнуть в третий раз, я уже до некоторой степени справился со своим удивлением. Вот тебе и Петер! Он просто удрал. Как же так? Может, он был арестован? Значит, я обязан бежать и привести полицию?

Но все это вздор. Во-первых, его никогда никто бы не забрал, и уж никак не полиция, ведь он не занимается нечистыми делами. Во-вторых, даже если бы он и занимался нечистыми делами, я все равно никогда бы его не выдал! За курение в лесу я мог бы на него заявить… и только… Как я сказал, Петер — каменщик, он из нашей деревни. Конечно, он способен накуролесить, но не настолько, чтобы ему пришлось прятаться. Как это все понять?

— Можешь говорить смело, — успокаиваю я его, — я нем, как бревно.

И это правда. Если я не хочу что-нибудь сказать, я и не скажу. Например, когда и должен ехать за покупками в Гросс-Швайднау. Тогда я прямо-таки нем. И глух к тому же. Говорить с тобой — все равно что говорить с бревном, заявляет мама после троекратных тщетных просьб. И бабушка обычно подпевает: он постоянно болтает без умолку, а стоит его попросить о чем-то, он и рта не раскроет. Вот это уж неправда. Вовсе я не говорю так много. Вечно на меня наговаривают. Однажды на Швайднауэрском кладбище, поливая могилы, я читал наизусть псалом, на каждую лейку по строфе, мне поневоле приходится спешить, иначе я бы не поспевал. Старая церковная сторожиха как раз полола на могилах сорную траву, она послушала некоторое время, потом заткнула уши руками и разразилась бранью. «О господи! — кричала она. — Спаси меня и помилуй, вели ему замолчать. Верно, он три раза успел отозваться: «Я здесь!», когда ты, господи, раздавал рты».

Она оклеветала меня перед богом только за то, что мне хотелось как следует выучить его молитву. К счастью, бога нет. Но тем, кто в него верит, он может это пересказать, и они тогда укоризненно покачают головами. Ох, уж этот Петрик. Чего только он не болтает…

Петера я, естественно, не боюсь. Он верит только в свои столбы. «Можешь говорить что хочешь, — сказал он мне прошлым летом, когда после работы ставил у нас новые столбы для ограды, — а такой вот высокий, стройный столб, аккуратно обтесанный и прилаженный, чуть ли не райское блаженство!»

Когда я задумываюсь над этим высказыванием, мне кое-что становится ясным. Столб был тогда последней работой Петера. Он вытер кельню и убрал ее вместе с молотком и ватерпасом на чердак. С сентября Петер перестал быть каменщиком. Он стал студентом. Студентом-каменщиком, как сказала бабушка. Но мать Петера возражала против такого определения. Он станет инженером, утверждала она, он уже наполовину инженер. Однако, когда Петер во время рождественских каникул был в деревне и узнал об их споре, он тотчас признал бабушкину правоту. Бог ты мой, инженер. До этого еще далеко…

Сейчас у нас май. Самый прекрасный месяц года, но еще никому не пришло в голову объявить его месяцем каникул. Значит, если Петер удрал, то на самый худой конец — из техникума.

— Послушай-ка! — говорю я, совершенно искрение удивленный. — Ты, верно, завалил сочинение.

Петер вздрагивает, оглядывает меня с головы до пят, хочет что-то сказать, но машет рукой, словно говорить не имеет смысла, а потом все же произносит:

— Хуже, много хуже.

— А как ты сюда попал?

Петер, как-то неестественно хохотнув, отвечает странно тихим голосом, будто хочет сам над собой поиздеваться:

— Доехал поездом до Линкслибеля, потому что там меня никто не знает, потом через сосновый бор — прямо сюда. Неплохая прогулка, не правда ли?