Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

В бледном свете наступающего утра я увидел старуху, медленно уползавшую на четвереньках, подобно смертельно раненному зверю. Слишком поздно, подумал я…

Я вошел в бункер и доложил:

— Приказ приведен в исполнение.

Позже, лежа на соломенном тюфяке у себя в бараке, я неподвижно смотрел в потолок.

Вечером того же дня батальонный командир приказал мне явиться с рапортом. Я не ощутил страха, и сердце у меня билось не сильнее, чем обычно. Все было основательно продумано.

Ротенфюрер Вебер передал мне приказ. Я последовал за ним на командный пункт. Не думая о том, чтобы замести следы своего проступка, я мучился оттого, что не выстрелил вчера ночью, когда Вебер избивал старую женщину. Сегодня я был без оружия.

Увидев лицо адъютанта, напоминавшее сфинкса, я решил ничего не отрицать. Я откровенно заявил, что отпустил старуху; на ехидный и в то же время не лишенный удивления вопрос адъютанта «почему?» я ответил молчанием. Когда Вебер так же с размаху начал методично избивать меня кабелем по голове, я услышал собственный крик: «Убийца! Палач!»

Когда я очнулся, мне померещилось, будто на меня смотрит старая женщина. Затем меня доставили к командиру дивизии. Я стоял перед ним связанный. Он зачитал обвинительный акт и пристально посмотрел на меня. Я выдержал взгляд и прочел в его глазах, что расстрел для меня слишком большая милость.

И тогда ворота ада распахнулись передо мной.

Сейчас я нахожусь в распоряжении особой команды в Биркенау. Однако небо на востоке уже охвачено огнем более мощным, чем пламя крематориев. Сколько дней остается мне жить или сколько часов? Не раз во время своей зловещей работы я думал о жизни и смерти, о Германии и о себе. С каждым днем, с каждым часом приближается фронт. Я живу словно на рассвете вновь рождающегося дня, свет которого мне не суждено увидеть. Братья мои, те, кто будет жить и дышать в мирное и светлое время, помяните меня добрым словом!»

Если пойти по Краковскому Предместью, расположенному в сердце Варшавы, а затем свернуть налево, то увидишь в самом начале Старого Мяста, на пороге дома по улице Пивна, старую женщину, странную на вид старуху.

Керстен прощался с Варшавой. Стоя под яркими лучами солнца на мосту через магистраль «Восток — Запад», он глядел на бьющую ключом жизнь вновь возрожденного города.

Забельский стоял рядом, оба молчали. Обернувшись, они увидели голубей, кружащихся над Старым Мястом.

Эберхард Паниц.

Исповедь.

(Перевод И. Бойковской)

В один из февральских дней 1960 года почтальону села Ферхфельде, близ Люнебурга, пришлось доставлять по адресу письмо, обклеенное пестрыми иностранными марками. На конверте значилось: «Госпоже Хильде Доббертин. Бывший дом паромщика». От села до дома паромщика не более трех километров, но старый письмоносец тащился по заснеженным дорогам добрый час и рад был, когда очутился наконец под крышей убогой лачуги, где можно было немного отдохнуть. Не часто приходилось ему проделывать этот путь. Оно и понятно: казалось, никто на свете не помнит, что здесь, в этом жалком домишке, обитает женщина с сыном, который родился в первый месяц послевоенной весны и теперь, бледный, худой и жалкий на вид, начинал жить самостоятельной жизнью. С того самого дня, как Эльба стала пограничной рекой, никто уже не нуждался в Доббертинах, некогда переправлявших паром с одного берега на другой. Каждый месяц хозяйка домика отправлялась в Ферхфельде за крошечной вдовьей пенсией и каждую неделю ездила в Люнебург за надомной работой.

Были ли у нее другие средства существования? Никто этого не знал. И никого это не интересовало, да и мало кто вообще с ней заговаривал. Вот и почтальон тоже ничего не сказал, когда женщина, взяв конверт, пододвинула ему стул.

Прочитав с каменным лицом всего несколько строк, она спросила:

— Вы могли бы немного подождать? Я хочу с вами же отправить ответ.

Старик почтальон кивнул и при этом подумал: «Ясное дело, вести нерадостные».

Мальчик с изумлением смотрел на мать, как она, закрыв глаза, долгое время сидела перед чистым листком бумаги, а затем принялась что-то поспешно писать.

Протягивая почтальону письмо, она спросила:

— Скажите, можно за одну марку отправить письмо срочной почтой в Африку?

Не получив ответа, она вручила письмоносцу одну марку и еще пятьдесят пфеннигов, а тот, не поблагодарил и не простившись, тут же ушел.

Женщина снова осталась наедине с сыном.

— Это письмо от твоего отца, — сказала она немного погодя. — Из госпиталя, он инвалид. В апреле или мае его выпишут, и вот он спрашивает, примем ли мы его. Я ответила, что мы не желаем его видеть.

Мальчик серьезными, умными глазами смотрел на мать. Подумав, он попросил:

— Пусть отец только на конфирмации побудет. Всего один день. Ведь на конфирмацию все приходят с отцами.

— Нет, — ответила женщина, отрицательно покачав головой. — Нет. Мы больше с ним не увидимся.