Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

На другой день полк выступил. В полном боевом снаряжении мы маршировали по городку в направлении к вокзалу. Три тысячи ремесленников войны со своим рабочим инструментом. В последний раз их кованые сапоги гремели по этой пустынной мостовой, в последний раз от стен домов отзывался эхом наш маршевый шаг. В одной из колонн раздался голос запевалы, остальные подхватили. «Егеря охотиться должны», — пели они, делая ударение на «должн-ы-ы». И: «Советы мы загоним в гроб, заго-о-о-ним в гроб», — пели они. А Советы уже со дня на день готовились начать битву за Берлин. И американцы уже продвинулись в Среднюю Германию. И в Праге вспыхнуло восстание. И настроение в отступающем полку было боевое. И полк покинул казармы на день позже по той причине, что кому-то понадобилось расстрелять начальника вокзала.

Все были в каком-то угаре. Передо мной ехал верхом Ротман. Он вел в бой свой хорошо обученный полк. Было бы жаль, если бы эта прекрасная, добытая в трудах выучка, вся эта вышколенность ни на что бы не сгодились. Не заключили бы, упаси бог, мира! Вот какие были заботы у Ротмана. Но он напрасно беспокоился. «Мы будем драться до конца!» — выкрикнул в своей последней речи по радио фюрер, прежде чем навсегда схорониться в своем бункере. Какого-то выскочку он произвел в генерал-полковники и назначил его командующим чешской группировкой. Новоиспеченному генералу Чернеру это повышение польстило настолько, что, исполненный глубокой преданности, он поклялся стоять за дело рейха до последнего солдата. И приказ на выступление полка был у Ротмана в кармане.

Из всех солдат нашего полка, отправлявшегося на Фронт, лучше всего устроился я. Сбивать ноги мне не приходилось, я ехал верхом; мне не нужно было толкаться в товарных вагонах, где солдат было напихано как сельдей в бочке, — я состоял при лошадях. Я мог растянуться на мягкой соломе и под убаюкивающий перестук колес через дверной проем любоваться ландшафтами Богемии и Моравии.

Езда была скучная, с частыми длительными остановками. Железнодорожные линии и вокзалы были забиты транспортами и санитарными поездами. Песни, поначалу доносившиеся из вагонов, смолкли. Наш поезд катил на восток, навстречу наступающей весне. По железной дороге нам нужно было ехать до Брюнна[6]. Там располагался формировочный пункт. Мы увидели тяжелые танковые и артиллерийские дивизии. Все они через несколько дней были отправлены на север, к Моравским воротам. День и ночь мы слышали лязг и грохот проходящих мимо тяжелых соединений. Потом картина изменилась. Юнцы со свастикой на нарукавных повязках, с фаустпатронами на плечах, с болтающимися коробками от противогаза. Лица у них такие, будто они хотят выиграть войну сами. Лица немолодых мужчин выражали совсем другое. Фольксштурм! Их семьи тащились по каким-то дорогам, забитым беженцами. Пожилых мужчин и безусых юнцов с отправкой задержали. Здесь же из военнослужащих, причисленных к люфтваффе, танкистов, оставшихся без танков, солдат разбитых частей и даже из иностранцев спешно формировались соединения.

В Брюнн прибыло еще несколько горноегерских полков. Была сформирована целая горнолыжная дивизия. Теперь, куда ни глянь, всюду мелькали иссиня-серые мундиры с дубовым листом и двумя скрещенными лыжами на рукаве. Вскоре отправили и нас. Наша дивизия укрылась в Бескидах.

Мы валили лес, прорубали просеку шириной метров двести и нескончаемой длины. Ни до, ни после этой работы нам не пришлось так попотеть. Мы безжалостно рубили под корень прекрасные ели, укладывали их вдоль просеки с таким расчетом, чтобы макушками и острыми сучьями они были обращены к противнику. За работой я вспоминал наш сожженный лес под Таусом; правда, в сравнении с Бескидами тот лес было бы правильнее назвать перелеском. Куда бы мы ни приходили, лес погибал. Нам было необходимо поле обстрела. Под Москвой у нас поля обстрела было хоть отбавляй, но это не помогло. Теперь мы на сотнях гектаров уничтожали лес, выгоняли из него все живое и устраивались в засаде.

Наш полк занял на просеке позицию длиной в пять километров. Иными словами, мы устроились прочно. Лишь теперь Ротман обнаружил свое истинное лицо. Он все старался держаться поближе к полку. Опасаясь партизан — а они были в этих лесах, — штабы расположились не слишком далеко от переднего края. Ротман избегал штабных дел и, когда только мог, перекладывал их на капитана Гельнера, а сам в урочное и в неурочное время инспектировал боевые позиции. Объехать этот, как он выражался, «участочек» было делом нелегким. Приходилось спускаться и подниматься по сыпучим откосам. Там, где только можно было передвигаться на лошади, да и то, если ее нещадно хлестать — а такую лошадь, как у Ротмана, нахлестывать не было надобности, — мы выбивались из последних сил. Ротман не щадил никого. Ни людей, ни животных. Часто мне казалось, что он вообще ни во что не ставит Герму — это прекрасное создание природы, а уж о людях и говорить нечего. Сам он, видимо, усталости не знал.