Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой

Факт малоизвестный — бывший подданный Российской империи, дирижер и композитор Игорь Маркевич, которого вовремя вывезли за границу еще во младенчестве в 1913 году, в 1960-е годы не раз приезжал в СССР — министр культуры товарищ Фурцева внезапно обнаружила, что молодым советским дирижерам не хватает обмена опытом с их зарубежными коллегами. Вот его и наняли за большие деньги стажировать Евгения Светланова, Геннадия Рождественского, Юрия Темирканова и других. Когда-то в 1928 году Сергей Дягилев оценил талант шестнадцатилетнего Маркевича, заказав ему музыку к балету. Маркевич вошел в особый круг деятелей европейской культуры, в котором были Игорь Стравинский, Пабло Пикассо, Жан Кокто, Коко Шанель. Именно он написал музыку к кинофильму Сергея Эйзенштейна «Вива Мексика!». Первой женой Маркевича стала дочь Вацлава Нижинского, второй — итальянская княгиня Топазия Каэтане. В Италии Маркевича до сих пор подозревают в причастности к убийству премьер-министра Альдо Моро — якобы его держали в доме, где жил дирижер со своей семьей. Более того, Маркевич — большой поклонник коммунизма — будто бы был связан с «Красными бригадами» и лично допрашивал несчастного политика.

Игоря Маркевича заманивали в Советский Союз не только большими гонорарами за занятия с молодыми советскими дирижерами, здесь, в Москве, жил его любимый художник-авангардист Анатолий Зверев. Впервые приехав в Москву в 1960 году, любитель роскоши Маркевич увидел зверевские произведения у коллекционера Георгия Костаки. В свои приезды он превращал гостиничный номер, где жил (а его пребывание могло растянуться на долгие месяцы), в персональную мастерскую Зверева, для которого он скупал чуть ли не весь магазин художественных принадлежностей Союза художников: только пиши, дорогой! Работы гения он увозил с собой чемоданами. Творения Анатолия Зверева украшали и квартиру Геннадия Рождественского, большого знатока изобразительного искусства.

Если гедонист Светланов мнил себя достойным исполнителем стихов Маяковского, то интеллектуал Рождественский — искусствоведом. С 1966 года в Бетховенском зале началась череда встреч труппы театра с интересными людьми, выступали Илья Эренбург, Владимир Солоухин, Аркадий Райкин. И вдруг в качестве гостя здесь появился Геннадий Рождественский. То была настоящая лекция, и называлась она — «Испанское искусство эпохи Возрождения». Слушатели изумлялись: «Трудно было постичь, как дирижер, руководивший Большим театром и Большим симфоническим оркестром радио, мог обладать такими глубокими познаниями в испанской поэзии, живописи, танце, архитектуре и литературе! Ведь для того, чтобы делиться такими духовными сокровищами, для начала их следует изучить и узнать самому». Музыкально-искусствоведческие передачи Рождественский вел и по советскому телевидению, приучая воспитанный на «Допросе коммунистов»[51] народ к истинному изобразительному искусству. Помнится как сейчас: легким движением пальцев он вынимал из нагрудного кармана своего фрака небольшую бумажку, цитируя по ней изречения великих художников и композиторов. Враги дирижера толковали бурную просветительскую деятельность Геннадия Николаевича на свой лад: самореклама!

Честолюбивый Рождественский не раз покидал театр. В 1960 году он уходит, чтобы с 1961 года сосредоточиться на работе в Большом симфоническом оркестре Всесоюзного радио и Центрального телевидения[52], сменив на этом посту Александра Васильевича Гаука — дирижера из той же когорты, что и Голованов. Среди учеников Гаука — Александр Мелик-Пашаев, Евгений Мравинский, Евгений Светланов. Назначение Рождественского ознаменовалось, как всегда, откровенным хамством по отношению к уволенному Гауку. Он был не молод, но деятелен. Незадолго до увольнения Гаук предложил Рождественскому место второго дирижера в своем оркестре — это было красивым жестом, символизирующим предстоящую смену поколений. Но Геннадий Николаевич отказался от чести быть вторым, оправдавшись нежеланием связывать себя узами с одним оркестром. И вдруг — его назначают не вторым, а первым. Быть может, в этом и состояла подоплека его отказа.