Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой

Певец связывал получение звания с его активной гастрольной деятельностью за рубежом, в процессе которой он получил немало лестных отзывов от местной прессы. Иностранные рецензии в Москве читали с увеличительным стеклом, особо доверяя им, расценивая как истинное признание артиста (вообще эта манера — ставить на первое место мнение не своей публики, а западной — отражает в какой-то мере провинциальность отечественной критики). Для руководства театра это также было сигналом к присвоению звания и повышению оклада артисту: «Мы становились для Запада откровением, стараясь петь так, чтобы не уронить честь советского искусства и флагмана его — Большого театра. Впрочем, старались мы и в Большом театре. Но потом все говорили, что за границей мы старались особенно. За 16 $ в день мы удваивали, утраивали усилия».

Удвоения усилий от Атлантова требовали и на родине — это называлось «принять на себя соцобязательства» к очередному съезду КПСС в условиях перевыполнения планов пятилетки. А когда Владимир Андреевич стал парторгом, в театре от него потребовали эти самые усилия утроить: «Я был просто в изумлении от соцобязательств. Что это значит? Я спрашивал: “Что это за социалистическое обязательство? Что, я должен взять больше си-бемолей, чем написано в партитуре? Или за один месяц театр должен выпустить два спектакля?”». Тем не менее положение парторга сильно упрочило его положение в творческой борьбе: «Я думал, что смогу, находясь на этом посту, воздействовать на прием артистов в театр, а не соглашаться на прием “позвоночных” артистов. Еще я думал, что смогу воздействовать на репертуарную политику и в афише театра появятся названия, соответствующие вокальной концепции солистов».

В том же году, что и Плисецкая, народным артистом СССР стал Иван Петров, впрочем, не смени он вовремя настоящую фамилию, и карьера его развивалась бы менее активно. В 1946 году Сталин пришел на оперу «Вражья сила», где молодой артист (26 лет!) пел Еремку. В антракте вождь вызвал директора театра Анисимова и сказал: «Сегодня выступал молодой человек с приятным голосом. Но какая же у него фамилия! Немецкая фамилия! А ведь мы только что закончили такую страшную, тяжелую войну! Сколько людей мы отдали за то, чтобы победить в этой войне. И вдруг на сцене Большого театра опять эта немецкая фамилия. Вы скажите артисту, чтобы он подумал. Может быть, ему нужно сменить фамилию».

А звали певца в ту пору Иван Иванович Краузе. Фамилия не помешала ему стать участником войны, на которую он был призван в 1941 году, а затем и солистом Большого в 1943-м. Директор передал певцу сталинское пожелание, но молодой артист весьма смело решил не обращать на него внимания, полагая, что постепенно все забудется. Но товарищ Сталин ничего не забывал, у него, говорят, была феноменальная память — мог спокойно оперировать в голове многозначными цифрами выпуска чугуна, стали и тракторов. И вот злосчастная фамилия попалась ему на глаза второй раз. И он вновь вызвал к себе в ложу директора: «Что же вы не сказали молодому человеку, чтобы он подумал о своей фамилии?» — «Да нет, сказал». — «Ну и что же?» — «Я ему сейчас еще раз скажу».

После этого директор бросился к молодому певцу: «Иван Иванович! Второй раз мне товарищ Сталин сказал об этом! Я не хочу, чтобы он вызвал меня по этому поводу в третий раз, да его может и не быть. Как хотите, вы должны фамилию поменять». Делать нечего, третьего раза и вправду могло не быть. Время-то какое стояло на дворе — вот-вот начнется борьба с космополитизмом, за чистоту русской культуры. Многим, очень многим припомнят их нерусские фамилии, особенно театральным критикам. Но здесь другое дело — человека с нерусской фамилией, резавшей слух вождя, самого заставляют взять псевдоним. Выдумывать долго не пришлось. Благо что жена Ивана Краузе, артистка балета, носила одну из самых известных фамилий — Петрова. Так и появилось в афише Большого новое имя — Иван Петров.

С новой фамилией Иван Иванович к тридцати (с хвостиком) годам успел получить две Сталинские премии и в 1951-м звание заслуженного. Но не так все просто. Как и у Плисецкой, родители Петрова были репрессированы еще в 1935 году. Отбыв срок, мать в 1946 году приехала к сыну в Москву, будучи ограниченной в правах на проживание в больших городах (это называлось «минус шестнадцать»). Тут же в квартиру певца нагрянул участковый — проверять документы: «добрые люди» донесли. У матери забрали паспорт, велев прийти за ним в отделение, а там уже ей выдали предписание в течение 48 часов покинуть пределы Московской области.

Что же делает Петров, еще не народный и не заслуженный? Он идет в дирекцию Большого театра: «Раз моей матери нельзя жить в Москве, я, как только мать уедет из Москвы, тоже покину ее и буду искать работу где-то в другом месте!» Молодой перспективный бас был нужен театру. И дирекция пришла ему на помощь, обратившись к руководству Министерства госбезопасности. Прошло немного времени и Петрова просят зайти в приемную МГБ на Кузнецком Мосту к заместителю министра. Разговор вышел такой: