Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой

Боялся ареста и сам композитор, ибо никакие Сталинские премии и квартиры не могли спасти ни от лагерного бушлата, ни от чекистской пули. Люди жили в страхе. А в это время по радио вовсю передавали вокальный цикл «Из еврейской народной поэзии», сочиненный композитором в 1948 году. Как справедливо отмечает искусствовед Игорь Голомшток, работавший в ту пору кредитным инспектором в Пролетарском отделении Мосгорбанка, «развернутая еще ранее кампания против космополитизма в это время достигла своей кульминации в деле о еврейских врачах. Каждое утро замдиректора банка тов. Путинцева открывала газету и вслух прочитывала (специально для меня) о все новых злодеяниях убийц в белых халатах. А по радио передавали цикл еврейских песен Шостаковича, и репродукторы орали женскими голосами: “…врачами, врачами стали наши сыновья — э-эх!” Очевидно, власти хотели несколько прикрыть Шостаковичем развернувшуюся в стране антисемитскую вакханалию. Я же воспринимал тогда этот цикл как злую пародию на происходящее».

Многие друзья дома отвернулись от Шостаковича в этот период, прекратились телефонные звонки, застолья. Иные просто переходили на другую сторону улицы в страхе, что придется с ним здороваться. Однажды он пришел на концерт в консерваторию, так вокруг него сразу образовалась пустота. Он так и просидел весь вечер в гордом одиночестве. И вдруг посреди этой всесоюзной вакханалии 16 марта 1949 года в квартире композитора раздается телефонный звонок. Просят Шостаковича: «Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин». Вождь ни с того ни с сего предложил ему поехать в… нет не в Поленово, а сразу в Америку на конгресс защитников мира. Шостакович принялся отказываться: «Мою музыку не исполняют, она запрещена». — «Это мы не знаем, это мы проверим». Далее диалог продолжился: «Я плохо себя чувствую». — «Где вы лечитесь?» — «В обычной поликлинике». Дело в том, что Шостаковича открепили от спецполиклиники на улице Грановского — непременного атрибута принадлежности к советской элите. Прошло совсем немного времени после того, как Шостакович положил трубку, и вновь начались звонки, на этот раз из той самой поликлиники с требованием немедля явиться на диспансеризацию всей семьей. Это вождь позаботился — Сталин и сам мог позвонить заведующему спецполиклиникой, не доверяя это важное дело никому.

Действительно, не мог же Дмитрий Дмитриевич ехать в Америку больным… Что скажет Эйзенхауэр? С собой Шостакович взял любимые папиросы «Казбек», количество которых было таково, что заняло добрую половину чемодана. В США «Шости» — так его прозвали за океаном — устроили феерическую встречу, на аэродроме Нью-Йорка композитора приветствовали тысячи музыкантов. Шостакович стал всемирно известен во время войны благодаря своей Ленинградской симфонии (в 1948 году она вдруг была признана в СССР вредной за пропаганду «немецкой военной машины», неисповедимы пути Господни!). Но в Америке не было своего товарища Жданова, они там не ведали, что творчество Шостаковича — это сплошной формализм, и продолжали вовсю исполнять его музыку в лучших концертных залах. Знал Сталин, кого отправить, ну, в самом деле — о чем американские борцы за мир и люди доброй воли могли говорить, например, с Александром Фадеевым? И о нем, и о других членах советской делегации словно забыли. «Дмитрий Шостакович и сопровождающие его лица» — так в те дни писали американские газеты. После мимолетного визита композитора в аптеку за аспирином ее хозяин выставил на витрине рекламу: «У нас покупает Дмитрий Шостакович»… А своего негативного отношения к советской власти он не скрывал. «Не тратьте зря силы, работайте, играйте. Раз вы живете в этой стране, вы должны видеть все так, как оно есть. Не стройте иллюзий, другой жизни здесь нет и быть не может. Скажите спасибо, что еще дают дышать», — говорил фармацевт близким и друзьям.

Приятели композитора отмечали, что характер у него был специфический, способствовавший представлению о Шостаковиче как о человеке нервном, мнительном, беспокойном: «Шостакович по натуре не был ни общительным, ни разговорчивым. Посторонние люди, если они присутствовали в доме, создавали для него некое неудобство». Он с детства учил детей правилам общения с друзьями и знакомыми. «Никому нельзя звонить после десяти вечера или ранее десяти утра. Нельзя приходить в гости без звонка или приглашения. Если вам говорят: “ ‘Как-нибудь заезжайте’, — это еще не означает, что вас пригласили. Приглашают на определенное число и к определенному часу”. Вот он сам зовет кого-нибудь из друзей на обед. Например, Хачатуряна с женой. За столом обстановка самая непринужденная — шутки, смех… Но застолье не может быть бесконечным — если обед начался, предположим, в 15 часов, то в 17 он закончится. И все друзья это прекрасно понимали. Для тех, кто засиживался сверх всякой меры, у нас в семье был специальный термин: “каменный гость”. А еще отец иногда говорил: “Бойся гостя не сидящего, а уходящего”. Он очень не любил, когда кто-то уже стоит в прихожей и продолжает разговаривать», — вспоминали его дети.