Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой

В то же время Дмитрий Дмитриевич удивлял многих своей педантичностью: «Будучи человеком по натуре весьма аккуратным, наш отец раз в два месяца шел на прием к дантисту… С такой же регулярностью он посещал и парикмахерскую. На письменном столе у него был перекидной календарь, где загодя были отмечены дни, в которые надлежит проверять состояние зубов или стричь волосы. В этом настольном календаре были отмечены дни рождения родственников, друзей, коллег, и отец никогда не забывал отправлять им поздравительные телеграммы и открытки. Он внимательно следил за четкостью работы почты. Когда появилась подмосковная дача, он отправил туда открытку на собственное имя, дабы проверить, дойдет ли она туда и как скоро».

И все же, имея дачу, Шостакович любил приезжать в Поленово, где не только писал музыку для Большого театра (ему, например, заказывали оперу «Молодая гвардия» и «Тихий Дон»), но и играл в карты с артистами, причем на деньги. Любил покер, но как игрок представлял абсолютную противоположность Прокофьеву: в нем не было того азарта. Являясь сущей находкой для поленовских отпускников, Шостакович был не только футбольным болельщиком и дипломированным футбольным судьей, отлично зная все тонкости судейства. Умел судить и волейбол, не давая спуску проштрафившимся…

В 1962 году Дмитрий Дмитриевич женился в третий и последний раз, его избранница Ирина Антоновна Супинская оказалась моложе его на 28 лет, она стала для него всем — и даже лифтершей (отважная женщина однажды починила лифт на даче, в котором застрял ее супруг). Во многом благодаря ей тяжелобольной Дмитрий Дмитриевич прожил еще 13 лет и мог еще плодотворно работать. В том же году он переехал с Кутузовского проспекта в Брюсов переулок, поближе к Большому театру. Скончался композитор в 1975 году в 68 лет…

Как-то летом году в 1937-м расслабленную атмосферу дома отдыха нарушил приезд необычной для этих мест большой и красивой машины «линкольн», на которых по Москве обычно возили иностранцев. А еще такие автомобили водились в кремлевском гараже. Машина пришла за Марком Рейзеном и Асафом Мессерером: «Собирайтесь, товарищи, вас ждут на правительственном концерте». Долго упрашивать не пришлось. «Мы тронулись в путь, — вспоминает Мессерер. — В те годы из Поленова в Москву вела не прямая шоссейная автострада, а проселочная дорога (до Серпухова), вся в рытвинах и колдобинах. И машины беспрестанно там застревали. Чтобы вытащить их, обычно собирался народ из ближних деревень. А уж от Серпухова до столицы шла полуасфальтовая дорога. Наш “линкольн” не минул участи менее великолепных автомобилей. Хорошо еще, что застряли мы не в лесу и не в поле, а вблизи поселка. Точнее — напротив местной больницы, где в это время шел ремонт. Меж тем становилось темно и холодно, и, как писали в старых романах про путешествия, пора было подумать о ночлеге. С трудом разыскали мы директора больницы и стали разъяснять ему драматичность ситуации».

И все бы ничего — Рейзен с Мессерером люди бывалые, молодые и здоровые, только вот с ними ехал еще один человек — Владимир Иванович Немирович-Данченко, попросивший захватить его в Москву по причине какого-то неотложного дела. Короче говоря, один из основоположников советского театра трижды проклял и машину, и дорогу, поняв, что ночевать ему придется в пропахшей краской больнице. Выручил главврач — позвал Немировича к себе домой переночевать, а Рейзену и Мессереру пришлось до утра коротать ночь в больничных палатах, на импровизированном сеновале.

«Ночь мы провели тревожно, — продолжает рассказ Мессерер. — Утром, выйдя на дорогу, увидели, что “линкольн” совсем увяз. Мы стали “голосовать”. Но кто ездит в ранний час по глухой дороге? Наконец какой-то грузовик притормозил. Владимир Иванович сел с шофером, а мы влезли в кузов. Через километр машина встала. Мы слезли с кузова и подбежали к кабине. “Я так не могу, я так умру…” — проговорил Владимир Иванович. Мы умоляли его потерпеть до Подольска — а оттуда до Москвы можно было добраться поездом. “Ну, хорошо, ну, поехали…” — согласился он. Мы с Рейзеном снова влезли в кузов, машина тронулась, но через полкилометра остановилась вновь. “Я лучше останусь в поле…” — отвечал Владимир Иванович на наши тревожные взгляды. “Может, вам лучше будет наверху?” — спросил его шофер. “Да, мне, пожалуй, лучше будет наверху”, — согласился Владимир Иванович. И мы подсадили его в кузов. Помню, уже благополучно добравшись в Москву, даже во время ответственного концерта я думал — как он там дома, Владимир Иванович? К счастью, все обошлось благополучно».

Владимир Иванович, видимо, настолько привык к спальным вагонам, к своим Ниццам и Парижам, куда его отпускало на отдых политбюро, что совсем позабыл всю прелесть передвижения в грузовиках по разбитым российским дорогам. Он вообще был большим шутником. Однажды за обедом в доме отдыха соседка по столу — молодая актриса — игриво поинтересовалась у режиссера, сколько ему лет. Владимир Иванович не стал уподобляться кукушке, ответив остроумно: «Немировичу — сорок, а Данченко — тридцать девять»…