Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой

У Эрмлера был своеобразный жест за дирижерским пультом — ладонь, вытянутая в форме лодочки. «Маэстро словно бы протягивал певцу удачно взятую ноту — полновесную, сочную, как наливное яблоко, — и предлагал, искусно приглушая звучание оркестра, немного задержаться на ней, дать насладиться всему театру глубиной и богатством этой ноты. В то же время он прекрасно знал, в каком месте партии и у какого исполнителя могут возникнуть проблемы (а они есть даже у самых именитых), и тогда оркестр играл в полную силу, на всякий случай подстраховывая солиста», — вспоминают современники.

Кипучая энергия позволяла Марку Фридриховичу еще и полтора десятка лет руководить редакцией газеты «Советский артист». Он был известен и как хороший семьянин, чаще, чем кто-либо в труппе, звонил с гастролей домой, жене — певице Дине Королевой. А уж когда приезжал в «Серебряный бор», то телефон в его квартире не умолкал — это Эрмлер интересовался, как дела. Если в это время в дом отдыха нельзя было дозвониться, значит, в руках у Марка Фридриховича не дирижерская палочка, а телефонная трубка.

А у Евгения Светланова в «Серебряном бору» сложились трогательные отношения с маленькой дочкой Мариса Лиепы, ему нравилось носить девочку на руках, играть с ней. «Однажды Светланов поехал кататься на лодке, а меня почему-то не взял. А я бегала по берегу и кричала с гневом, плохо выговаривая буквы: “Дядя Дзеня, тьфу!”», — вспоминает Илзе Лиепа и добавляет: «Каждое лето мы с родителями и братом проводили в доме отдыха Большого театра. Я запомнила фразу, которую сказала одна из живущих там женщин: “Ну вот, приехали дети Лиепы — значит, спокойная жизнь закончилась”. Хотя, когда рядом был отец, мы старались вести себя потише».

Но потише не всегда получалось — забавы детей Мариса Лиепы порой заканчивались дракой. Однажды Илзе запустила в докучливого братца пустой бутылкой из-под шампанского — а он в нее перед этим кинул еще чем-то более весомым и опасным. Ну что поделаешь — театральные дети! Бутылка, наверное, осталась после спектакля. И все же следов в душе (а не шрамов) после пребывания в «Серебряном бору» осталось больше: «Там была особая атмосфера искусства, которая наложила на нас свой отпечаток. Например, можно было оказаться за одним столом с людьми, имеющими прямое отношение к истории мировой музыки и хореографии, и запросто общаться с ними. В “Серебряном бору” также устраивались концерты, в которых участвовала и я. Например, танцовщица и педагог Большого театра Тамара Степановна Ткаченко поставила для меня первый танец — польку, которую я танцевала вместе с Пашей Ягудиным, ныне известным дирижером. А тогда нам было лет по пять».

Бытовые вопросы жизни в доме отдыха как-то смещались в сторону — вероятно, потому, что артисты не жили здесь подолгу, а в Москве их ждали комфортабельные квартиры. К тому же многие из них не были отягощены проблемами комфорта из-за хорошего воспитания или молодости. Не страшило возможное отсутствие удобств и представителей других жанров искусства, старавшихся отдохнуть среди певцов и танцоров Большого театра, — это Рубен Симонов, Юрий Завадский, Марк Прудкин, Александра Яблочкина, Аркадий Райкин. Популярнейший артист эстрады, выступавший, как мы знаем, даже в Бетховенском зале, однажды был вынужден как мальчишка перелезать через забор дома отдыха — после спектакля он приехал слишком поздно, а местный сторож Семеныч закрыл ворота. А было Райкину под семьдесят.

Со сторожем связана любопытная история. Драматург Александр Галич рассказывал об одном случае, который поставил его в тупик и даже чрезвычайно потряс его воображение: «Дом отдыха Большого театра — это деревянная дача, которая стоит в Серебряном Бору, над Москвой-рекой, такая нескладная большая деревянная дача, разбитая на разные мелкие комнатки. У въезда в дом отдыха артистов Большого театра стоит врытый в землю, неуклюже-отесанный, деревянный столб. Малярной кистью, небрежно и грубо, на столбе нанесены деления с цифрами — от единицы до семерки. К верху столба прилажено колесико, через которое пропущена довольно толстая проволока. С одной стороны столба проволока уходит в землю, а с другой — к ней подвешена тяжелая гиря. Сторож дома отдыха объяснил мне: “А это, Александр Аркадьевич, говномер… Проволока, она, стало быть, подведена к яме ассенизационной! Уровень, значит, повышается — гиря понижается. Пока она на двойке-тройке качается — ничего. А как до пятерки-шестерки дойдет — тогда беда, тогда, значит, надо из города золотариков вызывать”».

Рассказ сторожа произвел на Галича настолько мощное впечатление, что вдохновил его на создание «Философского этюда “Пейзаж”»:

Все было пасмурно и серо, И лес стоял, как неживой,

И только гиря говномераСлегка качала головой. Не все напрасно в этом мире,

(Хотя и грош ему цена!), Покуда существуют гириИ виден уровень говна!