Правила социологического метода

Для одних ученых, например для Гоббса и Руссо, между человеком и обществом существует некий разрыв[108]

. По мнению сторонников этого взгляда, человек по природе своей не склонен к общественной жизни и может ей подчиняться только по принуждению. Общественные цели не просто не совпадают с индивидуальными, но идут им вразрез. Поэтому, чтобы заставить индивидуума преследовать эти цели, необходимо оказывать на него принуждение, а в учреждении и организации этого принуждения заключается первоочередная задача общества. Поскольку индивидуум рассматривается как единственная и уникальная реальность человеческого царства, эта организация, призванная обуздать его и покорить, может представляться искусственной. Она не заложена в природе, ведь ее назначение – насиловать эту природу, мешая ей производить антисоциальные следствия. Это искусственное творение, машина, целиком построенная руками человеческими, и, как всякое человеческое свершение, она является тем, чем является, лишь потому, что люди этого пожелали: ее создал акт воления, а другой способен ее преобразовать. Ни Гоббс, ни Руссо как будто не замечали явного противоречия в признании индивида творцом машины, главная роль которой состоит во властвовании над ним и в принуждении. Или же им казалось, что для избавления от этого противоречия достаточно скрыть его от глаз жертв под искусной маскировкой общественного договора.

Теоретики естественного права, экономисты, а позднее Спенсер[109]

вдохновлялись противоположной идеей. Для них социальная жизнь, по существу, самопроизвольна, а общество есть нечто естественное. Они приписывают обществу этот характер не потому, что признают его специфическую природу, а потому, что видят основание для общества в природе индивидуума. Как и двое упомянутых выше мыслителей, они не усматривают в обществе систему явлений, существующую самостоятельно, в силу особых причин. Но Гоббс и Руссо смотрели на общество как на договорное объединение людей, никак не связанное с реальностью и висящее, так сказать, в воздухе, а вторая школа говорит, что основой общества являются исходные стремлениях человеческого сердца. Человек, естественно, склонен к политической, семейной, религиозной жизни, к коммерческим отношениям и т. д.; и из этих-то естественных склонностей и прорастает социальная организация. Следовательно, всюду, где она нормальна, нет необходимости ее навязывать. Если она прибегает к принуждению, то это значит, что она не то, чем должна быть, или что обстоятельства ненормальны. Нужно лишь дать индивидуальным силам свободно развиваться, чтобы они организовались в общества.

Наша теория отличается от обеих доктрин.

Несомненно, мы считаем принуждение характерным признаком всякого социального факта. Но это принуждение исходит не от более или менее искусного устройства, призванного скрывать от людей те западни, в которые они сами себя поймали. Оно обязано своим возникновением тому обстоятельству, что индивидуум оказывается в присутствии силы, перед которой он преклоняется и которая над ним правит. Но эта сила – естественная. Она не обусловлена неким договором, возникшим по воле человека, которую она просто дополняет; нет, это порождение сокровенных недр реальности, необходимое следствие конкретных причин. Поэтому для того, чтобы склонить индивидуума добровольно подчиниться, не нужно прибегать ни к каким ухищрениям. Достаточно, чтобы он осознал свою естественную зависимость и слабость. Посредством религии он выражает это ощущение символически или чувственно, посредством науки он составляет определенное и адекватное понятие. Поскольку превосходство общества над индивидуумом не только физическое, но также интеллектуальное и нравственное, то здесь нечего опасаться критического исследования (при условии надлежащего выполнения последнего). Разум, показывая человеку, насколько социальное бытие богаче, сложнее и устойчивее бытия индивидуального, может лишь открыть ему поводы для требуемого повиновения и для чувств привязанности и уважения, которые привычка запечатлела в его сердце[110].