Принц Шарль-Жозеф де Линь. Переписка с русскими корреспондентами

Заметили ли Вы, государыня, что я Ваше имя поставил на место августейшей Елизаветы, и могли ли не согласиться, сии строки читая, что Вам они куда более к лицу? Ручаюсь, что Вы из скромности сию идею отвергли, но между тем она Вам на ум пришла. Иначе и быть не может: полагаю даже, что зачастую скромность есть не что иное, как лицемерие, к коему прибегают, чтобы самого себя обмануть. Скромность есть целомудрие, воспитанием привитое, и привычно более Вашему полу, чем нашему. Великий Конде робостью не страдал; однако ж сказал: если нет у меня короны, то лишь оттого, что ее фортуна дарует, надобно только сие заслужить. На Вашем месте, Государыня, сказал бы: мне она более всего подобает.

Возвращаюсь к своим баранам князя Дессауского; прыгают они у меня под окном и жуют цветы на прекраснейшей из лужаек. Советую Вашему Императорскому Величеству купить новое издание моего «Взгляда на Белёй», найдете Вы там описание Вёрлица, которое я отсюда издателю своему отослал[995].

Удивитесь Вы, что я более сеном занимаюсь, нежели лаврами, однако дело в том, что сия жатва легче дается: на лавры уже два года неурожай. Меж тем желал бы и другую жатву испробовать: однако по всему судя, умер я вместе с Иосифом II, который воскрес на миг, чтобы вместе с фельдмаршалом Лаудоном умереть и с фельдмаршалом Ласси заболеть.

Царство мое отныне не от мира сего[996]: кажется мне, однако, что я бы другим царствам пасть не дал; и тот, кто зеленый мундир с красными обшлагами носил, поддержку им оказать способен. До сего дня только это и требовалось: а вместо того отступаю я, одну реку за другой пересекая задом наперед.

Спешу опять к своим баранам вернуться. Не так сильно я себя люблю, как господин де Вольтер, который говорит: бараны мне милы, коль мне принадлежат[997]

; и не так сильно люблю чрево свое услаждать, как герцог Неверский[998], который, видя, как аббат де Шольё[999] стадом любуется, точно пасторалью, сказал ему: Может статься, среди этих негодников ни одного не найдется с нежным мясом.

Вёрлиц в самом деле есть прекраснейшее место в мире. Граф Броун[1000] нынче отсюда в Петербург едет, и успеваю я только к стопам Вашего Величества себя низвергнуть, возобновляя уверения и проч.

Принц де Линь Екатерине II

[1793/1794 г.][1001]

Среди бумаг моих, в беспорядке содержащихся, сейчас обнаружил я копию, не знаю кем сделанную, письма, которое я некогда Екатерине Великому написал. Только сейчас заметил я, что многие письма, которые я от нее получил и которые в мое посмертное издание войти должны были, утрачены. Тем хуже для потомства

.

Государыня,

Слово сие, в начале письма выставленное, напоминает мне чей-то рассказ: некто имел честь Вашему Императорскому Величеству писать и сие обращение счел слишком вольным. Все же, хотя Вас за великого мужа признавал совершенно, в начале письма не мог выставить Сир. Сиретту нашел мало уважительной и почти бурлескной. Решил написать Сирена. И правильно сделал, особливо ежели внимал речам Вашего Императорского Величества. Вдобавок слышалось ему в сем слове нечто королевское, а потому весьма Вам подобающее. Не знаю, оттого ли, что Вы голосом сирены говорите или голосом души, только глас народа, а следственно, и глас Божий Вашу сторону берут. Во всем Ваше Величество успевает.

Вы, Государыня, истинная волшебница; но не сирена, говорите Вы; вот отчего не знаете, что с Францией станется, что ж, в таком случае я скажу, что об сем думаю. Вижу, что нынче из глупой сделалась она безумной и варварской, перестала той страной быть, где царят грации, игры и смехи, празднества, триумфы и любовь. Думаю, что долго еще всего этого будет Франция лишена, но появится там человек, который других прогонит, нацию эту заблудшую возвратит к успехам, ее достойным, на другом поприще, и из нынешней дикости, легкомыслие изгнавшей, пользу извлечет. Не быть более французам афинянами: но могут они спартанцами сделаться. Не кричать им более ни «Да здравствует король!», ни, по временам, «Спасайся кто может». Но по свирепому виду, который я у французских пленных в Валансьене[1002] видел, угадываю, что они уже французский характер утеряли и более из Росбаха и Рамилье[1003] в Париж и Оперу не бросятся.

Вполовину как сеньор соседней деревни, вполовину как командир полка моего, стоящего под сенью пушки в крепости, осады коей был я свидетелем, слышал я при сем свист кое-каких ядер не без удовольствия.