— Ах вот она! Блин, я думал, в маршрутке забыл!
— Папа, я думал, что это подарок, завтра же…
— Так ты ж не празднуешь! Так не бывает, чтобы не праздновали и подарки, хитрожопый ты, я вижу…
«Это еще кто хитрожопый», — сказал я себе сквозь слезы.
Я тут только проснулся, устал вчера сильно и сутки не спал до этого, ибо земляные блохи и жара.
Проснулся я от огромных раскатов грома, и грянул ливень. Вспомнил про штормовое предупреждение и подумал, что зря сегодня папа один из дома вышел. Заглянул на кухню и смахнул слезинку, и дело не в том, что я, как все негодяи, сентиментален, просто представьте, какой подарок сделал мне отец, готовый полдня переживать из-за лишнего полиэтиленового пакетика…
Папа все-таки оставил мне эту тысячу и аккуратно написал на ней: «С днем рождения!»
Я теперь всю жизнь могу пакетики покупать. И варениками обеспечен года на два. А коровьи головы, если захочу, во всем городе скуплю.
Наберу папе разных биодобавок на эту сумму, и пусть попробует начать кричать — мой подарок, что хочу, то и делаю.
Этот несносный старый дядька с задушенным голосом!
— День рождения, да… Потрать куда хочешь… что? Биодобавки? С ума сошел, их в Крыму брать нельзя, там сено с соломой!
— Ну тогда я швабру куплю хорошую…
— Да что это такое, ты посмотри на него, я эти деньги по крохам собирал и берег, а он их не знает, куда девать, ну-ка давай их сюда обрат… э-э-э… ну хрен с тобой.
Принес отличную швабру, пользуясь моментом, взял дорогую, чтоб уж вещь так вещь, хотя и «дорогая», в общем, копейки.
Папа страдает. У него глаза побитого спаниеля. Я никогда не видел битого спаниеля, но у него папины глаза.
Ходит по дому, сокрушенно чешется.
— Если б я знал, что ты на ерунду побежишь деньги тратить…
— Папа! Ты мне их подарил! Куда хочу, туда и трачу.
— Та я разве что говорю…
Молчит. Это плохой знак. Когда папа кричит, то главное перетерпеть самую верхнюю ноту арии «Убытки терпим, убытки!» из оперы «Немецкий сын». Потом он быстро устает. А молча он сил набирается, значит, концерт еще впереди.
Распаковываю пахнущую научно-фантастическим фильмом польскую телескопическую швабру. До этого мы мыли пол каким-то деревянным обломком, намотав на него давно разложившийся труп того, что когда-то было рубашкой.
Папа проходит мимо. Вздыхает.
— И этикетка криво наклеена…
Подсаживается ко мне. Все, сейчас начнется самое страшное.
Он заглядывает мне в глаза и говорит задушевным, полным боли и сдерживаемого трагизма голосом:
— Максим… Послушай… Я тебя прошу.
— Папа! Опять начинается!
— Нет. Но выслушай. Отнеси эту швабру обратно и попроси вернуть деньги. Оставь им сто рублей, хрен с ними. А остальные пусть лежат. У меня они лежали, теперь пусть у тебя лежат, мне не надо…
— Нет.
Папа закатывает глаза и притворяется, что сейчас случится самое страшное — его убьет родной сын своим жестокосердием. Лицо его приобретает какое-то уже библейское выражение.
— Папа, выключай древнего еврея.
— При чем тут евреи. Максим… я самый родной твой человек… и я тебя прошу…
— Отстань.
Пол теперь придется протирать только мне. Потому что папа будет издавать крик боли на каждом шагу, швабра окажется кривой, тряпка халтурной, а полякам вообще верить нельзя, и кончится тем, что он ее об мою спину сломает.
Ну и ладно. Такой шикарной шваброй можно.
Стоило мне отлучиться на несколько часов, папа успел навернуться на ровном месте и удариться головой о ножку стола.
Неопасно, слава богу, только ссадина на затылке.
Ох, что вот мне с ним делать.
Принес ему торта. Дети любят сладкое.
Я умудрился простудиться в такую жару. В Крыму ходит вирус, сопли, горло, кашель, все как полагается.
Обычно, если вирус на меня чихнет, я на него чихал обратно, не берет меня такая зараза. А тут ни с того ни с сего — видимо, не зря говорят, что все болезни от нервов.
Папа нашел мне банку малины и, спозаранку убежав в магазин, позвонил по дороге, как ты, дескать, не сдох? Я сказал, что не сдох, и, сидя дома, наварил ему большой котел его любимой пшенной каши с зажаркой, петрушкой и черным перцем.
Придет папа, увидит, что его больной сын ему каши наварил. И не будет кричать на него. Наверное.
Папа ест кашу, заправленную свежей петрушкой. Я сижу напротив, сложив ручки под подбородком, и умиляюсь. Есть во мне что-то бабье все-таки.
Папа решительно встал и навалил себе третью порцию.
С одной стороны, я рад, что угодил отцу и каша удалась, а с другой стороны — если он лопнет, то вся кухня будет в каше, хрен отмоешь.
Убирал утром на кухне и обнаружил остатки позавчерашней яичницы. Вот и обед. Вышел с чашкой во двор. Собака Белка тут как тут.
— О, ты ешь без меня? Это грех. Дай кусочек?
— Отстань.
Начинает приплясывать, исполняя собачий народный танец «Весело умираем с голоду», напевая при этом:
— Ку-со-чек! Дай-дай! Мне!
— Ну-ка иди отсюда. Опять своим поганым хвостом…
Белка вздыхает и идет на свой матрасик. Она точно знает, где жопа.