Прогнозы постбольшевистского устройства России в эмигрантской историографии (20–30-е гг. XX в.)

Церковь и государство – закономерно-естественная тема евразийцев, поскольку религиозные идеи – одна из основ, на которой строилось евразийское учение. Алексеев принимал активное участие в разработке этой темы. Для евразийцев взаимосвязь между церковью и государством измерялась пониманием различия «совершенного» и «несовершенного». Рассматривая и церковь, и государство как «конкретные и противостоящие друг другу организации», евразийский программный документ вместе с тем предостерегал от смешения их «с личным составом»: «много нецерковного и государственного… в церковной организации и иерархии… много церковного в организации государственной».

«Водораздел» между церковью и государством, утверждали евразийцы, проходит «внутри всякого индивидуального сознания». Церковь, по-евразийски, как область «несомненного и святого» указывает идеалы «в общей форме», которые должны осуществляться на земле. От церкви нельзя требовать практической программы, какой-либо политико-практической деятельности и решений, она не является эмпирическим учреждением; церковь – источник «всякой идеологии», но реальные «идеологии и программы – сфера мира, свободно их развивающего и только еще становящегося церковью». Государство лишь «почерпает основы своей жизни и своей идеологии» в церкви, но осуществляет их в своей «мирской» сфере и не может не ошибаться и «не грешить».

Отрицание органической связи церкви и государства, по мысли евразийцев, есть «отрицание факта». Оно приводит к приписыванию государству мнимой роли церкви, к извращению роли государства, иногда к образованию «новой мнимой церкви», например, коммунистической, ставшей в руках государства своеобразной религиозной догмой. Но «признавать органическую связь государства с церковью, – утверждали евразийцы, – не значит еще сливать их в некотором расплывчатом единстве, называемом то церковью (папоцезаризм), то государством (цезарепапизм)»[289]

. Предпринятые на Западе и в Советской России попытки «отделить церковь от государства» представлялись евразийцам безнравственными и бессмысленными действиями. Они возражали и против этого терминологического выражения, так как считали, что можно отделить не церковь, а государство от церкви, последствия же этого отделения пагубны для самого государства. «Церковь понимает государство как то, что стремится стать и становится ею», и от этого понимания она отказаться не может, не может уничтожить собственного долга формировать идеологию и истину.

Жизнеспособность государства, по мысли евразийцев, определяется идеологией. Истинная идеология черпает свои основы в православной религии и представляет собой органическую систему идей, целостную и тесно связанную с конкретной жизнью. Путь идеологии проистекает от «некоторой абсолютной несомненной основной идеи», «далее, развиваясь через систему идей, конкретизируется», «становится самою конкретною жизнью, которую она осмысляет, преобразует и творит». Эмпирически, т. е. в реальной жизни, идеология постоянно приближается к своему исходному православному идеалу, хотя постоянно отстает от него.

Евразийцы, в том числе и Алексеев, призывали бороться с ложными, абстрактными и «мнимыми» идеологиями, называемыми ими доктринерством. К ним относились реставраторская идеология, по которой история России прекратилась в 1905 или в 1917 г. и которая ориентируется на прошлое, считая его единственным благотворным для страны исходом, а также коммунистическая идеология, являющаяся «полуграмотным» «толкованием гегелевской философии и отсутствием связи с конкретной действительностью». Оппортунистическим течением представлялись евразийцам сменовеховцы, которые претендовали на создание новой идеологии, но от признания факта коммунистической России перешли к поклонению ей, начали растворяться в коммунизме и превратились в его бардов[290].

В поисках идеального государства, в котором отношения церкви и государства соответствовали бы «праведным нормам», евразийцы обращались к истории. Московское царство служило для евразийцев эталоном государственности, воплощая в своей идеологии, устройстве, политическом искусстве, а главное, в своем религиозно-нравственном образе пример, которому необходимо было бы следовать и «современной безбожной» России.

Алексеев внес большой вклад в решение этой проблемы, создавая труды, в которых рассматривались корни и традиции российской идеологии. Он основательно изучил теории иосифлян и заволжских старцев во главе с Нилом Сорским, которые содержали основы идеологии русской государственности. Алексеев признавал, что иосифлянство, ставшее официальной теорией московского самодержавия, обычно считалось теорией общенародной и национальной. Эту точку зрения он считал ошибочной, поскольку затушевывались все разномыслия и противоречия, существовавшие в жизни государства. Вместе с тем для Алексеева было очевидным, что идеал неограниченной монархии иосифлянского типа был близок народу, так как монарх рассматривался как «носитель божеских предначертаний и божественной правды»[291].