Проклятие Че Гевары

Потому и Таня их так отмечала. Их души жаждали гармонии, а её зоркое сердце обладало способностью разглядеть, уже в скорлупе, живой комочек цыплячьего солнышка – будущего нового человека. Хотя её отношение – эту горячую смесь материнства и заботы старшей сестры – как теплый, уютный охранительный покров Пречистой Девы, ощущал на себе каждый из нас…

А Фредди Маймура… Его отношение к Тане напоминало молитвенное обожание. Как рыцарь-странник в услужении у своей госпожи, совершающий подвиги во имя Прекрасной Дамы…

Хотя все мы, пожалуй, тогда пребывали в состоянии влюбленности в Таню. В ее взглядах и повседневных заботах о каждом – ведь она обстирывала нас и обшивала нашу одежду, неотвратимо превращавшуюся в обноски – брезжили проблески той любви, которую каждый оставил дома и по которой теперь тосковал.

Тоска, ноющая и навязчивая, как фантомная боль в ампутированной конечности… Это началось еще в Каламине, и чем дальше, тем тяжелей и мрачнее…

IV

Тоска по дому, по родным, по любимым преследовала нас по пятам, обретая реальные черты в наших воспаленных мозгах, неотступно дыша в затылок, пока мы продирались сквозь нескончаемые заросли. Но тогда мы еще были отрядом, одним целым…

Многие, особенно кубинцы переняли у своего командира привычку вести дневник. Позже это вышло нам боком, но поначалу Рамон приветствовал, когда на привале бойцы доставали свои блокноты и принимались что-то записывать. Он говорил, что дневник полезен для анализа ситуации и самодисциплины. Исподволь дневниковые «десятиминутки» превращались в любовные монологи в адрес дома. Покачиваясь в своих гамаках, не замечая тучи назойливых москитов, они корпели с отрешенными взглядами, с карандашами и ручками в почерневших, истресканных пальцах, бормоча под нос, словно в бреду, драгоценные имена. Пачо постоянно твердил о своей ненаглядной Тэрри, Вильегас покрывал нескончаемыми поцелуями Гарри и Кусти.

Сан-Луис – малыш Роландо, как с теплотой величал его командир, который всем нам, даже боливийцам, казался воплощенным духом первобытной индейской сельвы, бесшумный и хищный, как молодой ягуар, Сан-Луис не давал себе ни минуты отдыха, пытаясь утопить в беспрерывном физическом действии – в разведывательных вылазках, охоте и рубке мачете – свою тоску по любимой жене и маленькому Элисето.

Тума привычки вести дневник так и не заимел, хотя со времен Сьерра-Маэстры, когда он четырнадцатилетним подростком, как Сан-Луис, Вильегас и многие другие, примкнул к повстанческой колонне Че Гевары, неотступно, в течение нескольких лет везде следовал за своим командиром, став его охранительной тенью. Во время привала Коэльо тут же принимался вслух мечтать о том, как он возьмет на руки своего сына, Коэльо-младшего. Он каждому показывал фотографию сына. Я прекрасно помню этот попорченный влагой и потом, плохо проявленный снимок с расплывчатым изображением младенца. Фотографию привезла Таня еще в Каламину, в свой первый приезд. Тогда нам казалось, что в лагерь приехала добрая фея: для каждого у белокурой красавицы были подарки и письма из дома. А мне она передала привет от Марии…

Для Тумы дом становился навязчивой идеей, и Рамон, с особой, отеческой заботой пекшийся о нем, о Роландо, Вильегасе, с тревогой советовал Коэльо следовать примеру товарищей, не превращать ностальгию в ежедневную пытку, и поверять свои мысли бумаге, а не бездушным джунглям. Первенец Тумы, Коэльо-младший появился на свет уже после отъезда отца в Боливию…

Но и сам Рамон не всё поверял своей записной книжке в шикарном кожаном переплете. Иногда, когда Ньято заваривал матэ из неприкосновенного запаса, когда дурманящий кисло-сладкий аромат проникал в наши ноздри, командир вспоминал об Алейде, о детях, о родных, живущих в Аргентине. Он снова и снова просил Таню рассказать ему, как выглядел отец во время их встречи, о чём говорил Роберто, как похорошела Пототина и как там Беатрис. Командир переспрашивал и уточнял какие-то малоприметные, никчёмные, на первый взгляд, подробности.

Таня ездила в Аргентину в феврале, по личному поручению Рамона, как раз тогда, когда мы, как мухи в липкой паутине, судорожно бились в непроходимой сельве во время нашей первой, тренировочной вылазки.

Она вновь и вновь, слово в слово, старательно пересказывала командиру приветы и напутствия от тети Элисии, которыми та сопроводила свою посылку для племянника. Плодами этой посылки из Буэнос-Айроса теперь пользовался весь отряд. Неприкосновенный запас матэ, к которому мы то и дело прикасались с благословения командира…

Таня, самозабвенно заботившаяся о нас, становилась единственным воплощением того, недоступного мира, которым так ароматно пах для нас налитый в котелки парагвайский чай. Подсознательно, исподволь мы словно укутывали эту мужественную женщину в плащаницу острой мучительной ностальгии по своим семьям, наделяя ее чертами своих возлюбленных, оставшихся в недосягаемой дали кубинских и боливийских «Манил».