Проклятие Че Гевары

Порой Мойсеса мучили такие резкие боли, что он с криком, схватившись рукой за живот, замирал прямо на марше. Он стоял так несколько минут, пережидая приступ, не в силах сдвинуться и освободить проход по тропинке, согнувшись под тяжестью рюкзака, с искаженным мукой лицом. А шедшие следом обходили его. Кто молча, а кто-то – раздраженно ворча.

И странное дело, больше всех недовольными оказывались те самые «кандидаты в бойцы», которых Мойсес Гевара и привел в отряд. «Порченые», по выражению командира…

Рамон на каждом привале справлялся о состоянии Тани, впрочем, как и о самочувствии остальных больных. С непроницаемым лицом выслушивал новости и становился всё мрачнее. Он не выдержал, когда у Мачина температура оказалась 38, а у Тани – перевалила за 39…

Когда отряд разделился, Рамон доверил Маймуре следить за её здоровьем. Таня, словно в горячке, твердила, что она сможет идти с авангардом… Впрочем, температуру сбить не удавалось…

VI

Они расставались, чтобы больше никогда не увидеться. В этой жизни… Она смотрела на него снизу вверх. Немой вопль страдания звучал в ее воспаленном взоре. Казалось, никакая сила не заставит ее отвести хоть на миг взгляд от его лица. Трудно обозначить каким-то одним словом необъятную гамму чувств и эмоций, которые, словно океанские волны, гряда за грядой, накатывая вместе со слезами, туманили воспаленный, но, все равно, невыразимо прекрасный взор ее изумрудно-лазурных глаз. Обожание и мольба, восторг и обреченность… Весь ее взгляд воплощал какую-то высказанную просьбу, накалом ожидания напоминая последнее желание приговоренного.

Но Рамон в этом желании отказал. Он положил свою руку ей на плечо (до этого он бережно поддерживал ее под локоть).

– Это невозможно. Прощай… – глухо долетел до меня его баритон.

«Это невозможно»… О чем молила его Таня? Конечно, о том, чтобы он взял ее с собой…

Расставанье отразилось очень болезненно на каждом – от командира до рядового. Мы словно чувствовали, что больше никогда не увидимся. В этой жизни… Поначалу, в спешке, мы не очень на этом зацикливались. Француз и Пеладо очень спешили поскорее покинуть отряд, поторапливали командира. Рамон даже однажды сорвался, после утомительного марша: накричал на Француза, когда тот в очередной раз привязался к нему со своими разговорами…

Командиром арьергарда Рамон назначил Хоакина. Хоакин – Вило Акунья… Ни до, ни после похода мне не приходилось встречать более неразговорчивого человека. Своей молчаливостью и сетью глубоких морщин на лице – лице нестарого, но бывалого человека – он напоминал гранитную глыбу. Эти неподвижные морщины казались складками каменной породы. Он умел прятать в них боль страдания. А страдать Акунье приходилось почти с самого начала – сперва от своей тучности. Во время тренировочного февральского похода он постоянно плелся в хвосте нашей цепочки. Тогда нам казалось, что командир, намеренно тянет эту цепочку между каменистым молотом сельвы и наковальней страданий. Чтобы сразу закалить нашу цепь, протащив её по всем девяти кругам ада. И ропот многих из нас, особенно боливийцев, останавливало лишь то, что скрепляющим, главным звеном этой цепи был Рамон, и так же, как все, закалялся в адском горниле…

А Хоакин… Он, которому было хуже многих, может быть, хуже всех… Он не роптал. Со временем его полнота перешла в нездоровую одутловатость. Опухшие ноги, брюшные стенки живота, болтающиеся, как мешок с остатками зерна. И неодолимая жажда, которой он начал мучиться намного раньше остальных… Рамон подозревал у него сахарный диабет… Но никто не мог ему помочь. Лекарства отсутствовали. Только таблетки от поноса, от простуды и температуры.

Вило Акунья отказывался от таблеток и уповал на свою волю борца. Лишь благодаря ей он не давал себе превратиться в развалину. Не зря Фернандо назначил Хоакина своим военным заместителем, начальником штаба, а потом – командиром тыловой группы…

VII

Мы уходили, а они оставались там, сгрудившись на обрывистом берегу Икиры. Приказ командира, как всегда, врезался в память лаконичностью отточенного лезвия мачете: проявить своё пребывание в районе, чтобы отвлечь силы карателей от авангарда. По истечении трех дней Хоакину предписывалось оставаться в «Красной зоне» и не вести никаких боевых действий. Просто дожидаться возвращения Рамона.

«Просто дожидаться нашего возвращения»… Так сказал Рамон, уже на ходу, обернувшись. А джунгли полнились треском цикад, щебетом и трелями птиц, звуками леса, шумливо напоминая о жизни, спрятанной за окружавшими нас отрешенно-зелеными стенами.

Гранитные складки лица Хоакина, лучи солнца, горящие золотым огнем в уложенных (аккуратно и женственно, несмотря… вопреки…) локонах Тани, немногословный гигант Браулио, чья черная кожа на фоне обескровленных товарищей становилась еще черней, и блестела в солнечных бликах, словно облитая нефтью…