Просто жизнь

Митрохин и Панченко шли сами по себе и не остановились, когда на дороге образовался затор, — продолжали свой путь в хозяйство старшего лейтенанта Самохвалова, выбирая места посуше. Слева и справа вовсю дымили бойцы, посматривали на небо, радуясь короткой передышке, рассуждали о том, что кабы не дождь, то «он» дал бы прикурить. Митрохин тоже подумал об этом, пробормотал задумчиво:

— Вот он какой, фронт.

— Это еще не фронт, мил человек, — возразил усатый солдат, — это только дорога туда.

Панченко угодил сапогом в грязь, которая обрадованно чавкнула. Он попытался высвободить сапог, но вытянул только ногу, туго обмотанную байковой портянкой.

— Вона как держит! — воскликнул усатый солдат.

— Зараза! — выругался Панченко и сунул ногу обратно. Схватив голенище руками, стал вытягивать сапог. Грязь пускала пузыри, но с добычей не расставалась.

— Давай помогу. — Митрохин протянул другую руку. — Раз, два, взяли! — сказал Митрохин и потянул Панченко на себя.

Грязь приподнялась вместе с сапогом, утробно чавкнула и выпустила его. В образовавшуюся яму полилась коричневая жидкость, очень похожая на кофе, который по утрам выдавался в школе младших командиров.

— В такую погоду на печи бы сидеть, — сказал Панченко.

Усатый солдат усмехнулся. Панченко покосился на него, снова потрогал уши.

— Прикажут — на брюхе поползем! — жестко сказал Митрохин.

— «Прикажут, прикажут»! — передразнил Панченко.

«Чего он?» — подумал Митрохин и объяснил:

— Немцам по таким дорогам труднее драпать, они к асфальту привыкли — не то что наш брат Иван.

— Нашел чем хвастать. У них дороги — удовольствие, а у нас — смотреть стыдно, — проворчал Панченко. Он хмурился, бормотал что-то сквозь зубы.

«Раскис, — определил Митрохин. — А я ничего. Я, значит, покрепче». И спросил:

— Трусишь?

— А ты?

— Я? — Митрохин чуть помедлил. — Я — нет.

— И я нет.

Митрохин не соврал. Еще совсем недавно он испытывал что-то похожее на страх, а сейчас не ощущал ничего такого, ибо сейчас ничто не напоминало ему фронт — тот, который показывали в кинохронике и про который он читал в книжках.

Наконец колонна снова двинулась в путь. Короткий отдых, видимо, хорошо подействовал на ездовых: они реже хлестали коней и реже бранились.

В школе младших командиров Митрохин много раз представлял себе фронт, но в его воображении никогда не возникала фронтовая дорога, по которой он шагал сейчас, приближаясь с каждой минутой к хозяйству старшего лейтенанта Самохвалова.

Еще неделю назад Митрохин носил на погонах по одной лычке. Ефрейтор, острили в школе младших командиров, поважнее генерала будет, потому что о них даже Верховный в приказах не упоминает. Верховный только к солдатам, старшинам, сержантам, офицерам и генералам обращается, а к маршалам и ефрейторам — нет. Много всяких историй ходило в школе младших командиров про тех, кто на погонах по одной лычке носит. Рассказывали, например, про то, как генерал вошел в казарму, а дневальный — солдат-первогодок — возьми да и брякни ему: «Уматывай отсель, товарищ генерал! Увидит наш ефрейтор, что чужой вошел, распсихуется».

Все эти байки Митрохин слышал раз сто. Ему по лычке на погоны шлепнули через месяц после того, как он в школу младших командиров прибыл. За что? Митрохин над этим и сам голову ломал. Звезд с неба он вроде бы не хватал, служил, как все, и вдруг — лычки. Панченко — они вместе не только призывались, но и в одном дворе жили — объяснил:

— Сдается мне, Витьк, что начальству твоя «фотокарточка» приглянулась.

«Фотокарточка» у Митрохина действительно подходящая: ресницы длинные, брови темные, взгляд твердый. Рослый, крепкий, статный. Панченко часто говорил с завистью, что такие, как Митрохин, девчатам нравятся. А почему так говорил — непонятно: Мишка Панченко тоже парень ничего — и ростом взял, и лицом, вот только уши у него оттопыривались. Это доставляло Панченко много огорчений: он то и дело трогал уши, на ночь обвязывал голову полотенцем.

— Кончай! — конфузился Митрохин, когда Панченко упоминал о «фотокарточке». Конфузился он потому, что с девчатами ему дело иметь не приходилось. Когда началась война, Митрохину было пятнадцать лет. Потом эвакуация, работа в три смены — не до девчат было. Последние два года показались Митрохину целой жизнью. А четыре месяца назад повестка пришла — с вещами. И забрали Витьку Митрохина вместе с Мишкой Панченко в школу младших командиров.

Панченко шел позади, ругаясь вполголоса. Митрохина стало раздражать это, он решил пристыдить Мишку по-настоящему, но в это время показалась развилка — та самая.

— Шесть километров осталось! — воскликнул Витька.

— Нашел чему радоваться, — процедил Мишка, и Митрохин снова подумал, что Панченко трусит, и трусит, видно, отчаянно.

На развилке заправляла регулировщица в наброшенной на плечи плащ-накидке, из-под которой виднелась шинель, туго опоясанная ремнем. Бойцы помоложе останавливались возле регулировщицы, заигрывали с ней.

— Нечего, нечего, — отвечала им девушка. — Дальше топайте!