Противоположности

— Я Вам доверяю, — произнёс он. — Но то, чем я занимаюсь… такому как Вы этого никогда не понять. Вы просто не рождены… Вы другой. Выросли без боли и обид, всегда имели кров и пищу, любая прихоть Ваша была исполнена стоило лишь сделать короткий щелчок пальца, — он щелкнул и послышался протяжённый звук. — Вы хрупкий… Пусть у Вас не дюжий ум и твёрдый нрав… но Вы сломаетесь, стоит лишь нажать в нужные точки… Саша, Вы мой дорогой друг и мне не хочется впускать Вас в этом грязный, пропитый мир. Поэтому не следует искать со мной встреч в холодные вечера, и уже тем более не стоит Вам копаться в моём грязном белье.

Боровский ужаснулся его взгляду. Казалось, от таких слов он должен изливаться переполнявшимися чувствами, или напротив быть обозлённым… но был он никаким. Ни холодным, ни тёплым. Пустым. Будто ни грамма эмоций не выскакивало из его души. Это был верх безразличия человеческого «я» и его небывалой силы. Но ещё больше он ужаснулся его словам. «Без боли, без обид… любая прихоть?», — обмывал Саша в голове. — Да, пошёл ты к чёрту!». Крикнуло залитое сердце, но промолчали сомкнутые уста. Как это было всегда. Он просто сглотнул горький катышек, образовавшийся в гортани, как сглатывал его и раньше. Эти слова пошатнули его и обидели до глубины его ещё детской сущности. Человек, которого только что он возвеличил, скинул его с этой высоты на самое ничтожное дно. Вот какова кара за кумира? Нет, это вовсе не она. Это наказание за бездумное любопытство, за жадность. Он хмуро опустил голову, и состояние его души было бесконечный дождь, грустный, жалящий дождь, капли которого это кислота, прожигающая души покровы. Казалось, ему нет конца и нет начала. Этот вечный ливень, под которым он с самого рождения без зонта. Он ещё один печальный атрибут его имени.

— В одном Вы ошиблись, Градатский. Мы не друзья… мы сожители. Было бы иначе, то и этого разговора мы бы миновали.

— Что ж, кто знает, — он развернулся, и встали они спиной друг к другу. — Тебя прямо, Боровский.

И он ушёл, растворившись в жёлто-чёрных красках.

А Саша побрёл. Побрёл по вновь тёмным улицам, насквозь проходя через безликую толпу.

Причины этой ссоры так глубоки, что иной раз пропадает желание окунать десницу в это мракобесие, и одновременно с этим они так ничтожны, что выискивая их кажется, будто ты попусту тратишь драгоценное время. Но тем не менее, после неё Градатского никто не видел. Он исчез как неприятное воспоминание. Кажется, он был, вот он есть, но только опомнишься, наведешь на него свои окуляры, его уже не существует. Градатский также появлялся и исчезал, словно призрак, блуждающий впотьмах дома. Быть может, его и вовсе не было, но следы его сапог на заднем дворике, который потихоньку облагораживался усилиями Марьи Петровны, являются доказательством того, что он хоть и изредка, но посещает жилище. Дни Саши протекали как никогда скучно, прогулки уже давно перестали приносить былой восторг, а учёба и поэзия вовсе утомляли. Размышление же… Оно остановилось, как перестают ходить стрелки часов или как потухает огонь камина. Для всего в этом мире нужна пища, топливо, коего Боровский был лишён. Он мог думать только о Градатском, о смысле его слов, о его психическом состоянии в момент разговора, но это вгоняло его в депрессию и всё больше отстраняло от всего мирского, замораживая мир вокруг. Из-за это он слабел. Его вечера проходили скудно и бесцельно. Он просто сидел, уставившись в пустоту, гния от одиночества.

В эти неприятные вечера Марья Петровна заваривала для него травяной чай и тихонько садилась на диванчик, подле, стуча спицами, пытаясь скрасить его тяжёлые будни. Ему было это несказанно приятно. Он краем глаза смотрел, как она при тусклом свете камина, щурясь, стараясь попасть в нужное место спицей, усердно вышивала. Она ложилась лишь тогда, когда он отходил ко сну, и иногда ему приходилось ложиться раньше, чтобы не мучить старушку. Ему было невыносимо больно смотреть на её измученное морщинистое лицо по утрам.