Путевые впечатления. Юг Франции

Эта неловкость не пришлась по вкусу амфитеатру, взревевшему так, словно удар пришелся по нему самому. Что же касается быка, то, едва почувствовав себя раненным, он, следуя присущему животным инстинкту, настроился против оружия, оставшегося в его ране, и стал наступать, если так можно выразиться, на то, что нанесло ему ранение и причиняло боль. Однако, как только он сделал два или три шага, рукоятка трезубца, вспарывавшая землю, нашла точку опоры и стала мешать ему двигаться. Бык сделал страшное усилие, и трезубец вонзился бы ему в тело еще на несколько дюймов, если бы этому не помешал поперечный стержень, к которому крепились зубцы. Рукоятка орудия согнулась в дугу, потом внезапно сломалась, и бык, давивший на нее, рухнул на колени — один из обломков трезубца остался лежать позади него на земле, в то время как другой торчал в его груди.

И тогда всадник, ранивший быка, взял трезубец своего товарища, вновь приблизился к животному, чтобы более честной атакой исправить допущенную ошибку, и успел вонзить трезубец в ноздри быка еще до того, как тот поднялся. Животное, воскрешенное к жизни болью, тотчас же пришло в себя, и тогда началась настоящая схватка. Бык взревел и бросился на всадника, а тот, отскочив в сторону, нанес ему новую рану. С ревом подняв окровавленную голову, бык стал искать глазами своего врага, уже поджидавшего его. Увидев всадника, животное возобновило нападение и получило еще одну рану. Сразу же, сменив предмет своей ненависти, бык попытался напасть на лошадь, но та, приученная к подобным приемам, то и дело умело отскакивала, каждый раз подставляя быка под острия трезубца своего наездника. Весь цирк неистово рукоплескал, причем так, как рукоплескали в древних цирках — с яростным топотом, и из этого гранитного чана, разогретого солнцем до двадцати четырех — двадцати пяти градусов, поднимался шум, которому нет названия, небывалый гул, рев, подобный тому, какой издают океанские волны во время бури. Но внезапно все стихло как по волшебству: бык, отчаявшись в попытках добраться до врага, наметил новую жертву — второго всадника, имевшего неосторожность остаться на арене безоружным. Криком его предупредили об опасности, и он успел избежать первого нападения; но бык принялся его преследовать, полностью забыв о вооруженном всаднике. И тут стало видно, что по скорости бык превосходит лошадь: едва она, спасаясь бегством, сделала тридцать шагов, как враг атаковал ее сбоку, и тут же конь и всадник покатились по земле в разные стороны. Бык помедлил секунду, выбирая жертву, почти мгновенно принял решение и, низко опустив голову, бросился на человека; но не успел он сделать и несколько шагов, как на его пути встал новый противник — то был Милорд, который одним прыжком добрался с возвышения до арены, а во втором прыжке вцепился в нос быка. Изумленное животное замерло на месте и, подняв голову, показало зрителям грозного бульдога, сжимавшего своими железными зубами ноздри врага. Тем временем опрокинутый всадник вскочил на ноги и помчался под арку, где стоял человек в алом. Лошадь поднялась на колени и попыталась последовать за хозяином, но тотчас же рухнула: рог на всю свою длину вспорол ей левый бок. Что касается второго всадника, то, не представляя себе, как в таких условиях нападать на быка, он стал его поджидать.

Битва длилась недолго: раненный в грудь бык, изнуренный своими многократными и неудачными атаками, вначале попытался растоптать Милорда ногами, но Милорд знал свое ремесло лучше, чем любой камаргский бык. Каждый раз, когда бык наклонял голову, Милорд, словно Антей, соприкоснувшись с землей, черпал из нее новые силы. Тогда бык поднимал голову и принимался неистово стряхивать своего врага. Милорд раскачивался из стороны в сторону, но при этом его адские челюсти не разжимались. Это длилось минут пять; бык носился как безумный, то вскидывая, то опуская голову; наконец, он остановился и, дрожа, застыл на всех своих четырех ногах. В эту минуту из-под свода вышел мясник и направился к своей жертве; заметив, что он приближается к нему, бык собрал остатки сил и кинулся навстречу своему последнему противнику; но тот схватил его за оба рога и, повторив уже проделанный им раньше маневр, опрокинул на бок. Увидев, что его враг повержен, окровавленный Милорд тотчас же отпустил свою добычу и, радостный и скромный, не сомневаясь в том, что он вызвал восторг тридцати тысяч зрителей, улегся у наших ног.

Мы же, опасаясь, как бы восторг зрителей не дошел до такой степени, что и нас удостоят оваций, воспользовались минутой, когда толпа, уже готовая обернуться в нашу сторону, направила свое внимание на процедуру клеймения, и незаметно ушли через вомиторий, открывшийся за нашей спиной. Наше победоносное отступление прошло без всяких помех, и Милорд, без сожалений последовавший за нами, унес с собой как единственный плод своей победы похвалу привратника, который, почтительно открывая перед нами двери, повторял, покачивая головой: «Ничего не скажешь, вы можете гордиться тем, что у вас такая отважная собака!..»