Путевые впечатления. Юг Франции

Однако в этот час мной овладели иные мысли; я думал не о гибели целого войска и могиле целого народа, а лишь о смерти маленькой нищенки и могиле ребенка; и потому, вместо того чтобы отыскивать поэтические и исторические образы на этом поле сражения, я страстно захотел найти уединение и святость в маленькой церкви города. Я вернулся в нее: она была безлюдна и безмолвна. Притаившись в самом темном углу, я оперся о колонну и впал в то благостное созерцательное состояние, которое, когда не хватает слов, становится молитвой сердца.

Не знаю, сколько времени я провел так, охваченный этим религиозным опьянением, которому я настолько поддаюсь, что в картезианском монастыре Гренобля и у капуцинов в Сиракузах мне пришлось спешно покинуть тамошние священные высоты, ибо я был готов броситься вниз головой в монастырский двор; однако такое состояние, должно быть, длилось долго, поскольку я очнулся от этого своеобразного исступления, лишь когда ко мне подошел мой провожатый и сказал, что уже стемнело и, следовательно, пора возвращаться в Арль.

Когда я покидал церковь, мной овладело желание унести оттуда что-нибудь. Пережитый мною восторг был из числа самых глубоких чувств, какие способен испытывать человек; в ту минуту, когда такие чувства овладевают нами и подчиняют нас себе, мы жаждем продлить их до бесконечности, понимая при этом, что единственное средство достичь этой цели — оживлять их видом какого-нибудь предмета, напоминающего нам о них, ибо осознаем, насколько наше бедное сердце бессильно самостоятельно хранить воспоминания; но в то же время я размышлял о том, что задуманное мною воровство будет совершено в церкви, и, каким бы непорочным оно ни казалось бы в глазах Господа, знающего, с каким сокровенным и благочестивым умыслом я так поступаю, останется, тем не менее, воровством, совершенным в Божьем доме, и, следовательно., кощунством. Тогда мне пришло в голову, что я могу примирить свое желание с угрызениями совести, оставив вместо взятой мною вещи сумму вчетверо превышающую ее стоимость, и тогда первый же нищий, зашедший в церковь помолиться, сможет воспользоваться этими деньгами. Я протянул руку к маленькой деревянной статуэтке святого, источенной червями, но, ощупав другой рукой свои карманы и обнаружив, что они пустые, вспомнил, что отдал кошелек матери маленькой нищенки. Уже собираясь поставить статуэтку обратно на алтарь, я вдруг обратил внимание на моего провожатого и тут же вышел из своей растерянности. Я спросил его, есть ли у него с собой деньги. Он отдал мне десять франков — все, что у него было. Я положил эти деньги на место статуэтки и, более или менее успокоенный таким обменом, унес ее с собой уже с меньшим страхом.

Следует ли мне теперь перейти от рассказа к исповеди? Следует ли, рискуя вызвать на губах кое-кого из моих читателей пренебрежительную и презрительную усмешку, присущую философам-вольтерьянцам, рассказать всем то, что на самом деле я должен был бы поведать только священнику? Наверное, да, ибо есть поэтические и набожные натуры, которые меня поймут; к тому же всякая аутопсия любопытна, особенно когда она проводится на живом теле.

Как уже было сказано, благодаря десятифранковой монетке, оставленной мною в церкви, я с меньшим страхом унес статуэтку святого. И все же такой обмен не до конца успокаивал меня: видимо, из-за того, что мое сознание было возбуждено то ли чередой картин, с утра разворачивавшихся перед моими глазами, то ли простой, но чрезвычайно печальной церемонией, задевшей мою душу, само это возбуждение ослабило мой разум. Я покинул церковь, ставшую свидетельницей моего поступка — не знаю, как его назвать, поскольку не считаю его преступлением, но и не смотрю на него, как на невинную шалость, — в страшном смятении. Быстро наступившая ночь еще больше усилила овладевший мною невыразимый страх. Вместе с моим провожатым мы спустились по дороге, которая вела в Мосан, и, не перекинувшись ни словом, добрались до этой деревни.

Нас ожидала там наша карета. Буайе начал запрягать лошадей. В это время я посмотрел на свое ружье, оставленное мною утром у камина, и, опасаясь несчастного случая, о котором не подумал бы ни при никаких других обстоятельствах, решил не брать его с собой заряженным, из страха, что от тряски кабриолета оно может выстрелить. И потому я вышел в сад, чтобы выстрелить в воздух; но, когда я приложил ружье к плечу, в голову мне пришла мысль — вероятно, в первый раз в моей жизни, притом что я охочусь с детства, — что стволы могут разорваться и покалечить мне руку. От этой мысли мне стало смешно. Я во второй раз приложил ружье к плечу и нажал пальцем на курок; но выстрела не последовало — собачка не была взведена. Это показалось мне предостережением; я отвел рычаг, вытащил из стволов оба патрона, положил их в свою охотничью сумку и вернулся на кухню.