Путевые впечатления. В России. Часть вторая

Что же касается женских головных уборов, то, видимо, в Калмыкии существуют по этому поводу определенные предрассудки, так как, несмотря на все мои просьбы, обращенные к князю и княгине Тюмень, я не смог получить ни одного образца головного убора ни самой княгини, ни какой-либо из ее придворных дам.

Поэтому я в отчаянии, мои дорогие читательницы, оттого что вернусь во Францию, не сумев привезти вам это средство подчеркнуть вашу красоту.

Едва оказавшись на правом берегу реки, князь Тюмень вскочил на коня, который его уже ожидал, и проделал на нем несколько замысловатых прыжков.

На наш взгляд, он был скорее крепким, чем блестящим наездником: седло у него было слишком высокое, а стремена слишком короткие по сравнению с привычными для нас представлениями о верховой езде, и это вынуждало его ехать стоя, оставляя промежуток между седлом и тем местом, какое предназначено для того, чтобы на него опираться.

Так что конь скакал буквально между ногами у всадника, как Троянский конь скакал бы между ногами колосса Родосского.

Впрочем, все калмыки, если только они не садятся на лошадь совсем без седла, держатся на ней таким же образом. Садятся же они на лошадь уже в раннем детстве, а можно даже сказать, еще в колыбели.

Князь Тюмень показал мне колыбель своего сына: это было деревянное устройство, сделанное вогнутым таким образом, чтобы оно охватывало спинку ребенка, и имевшее деревянный выступ вроде тех, на какие в шорных лавках подвешивают седла. Ребенка сажают верхом на эту своеобразную заднюю луку седла, покрытую полотном, как и вся остальная колыбель; он пребывает там стоя, поддерживаемый в вертикальном положении ремнями, которые затягивают вокруг его груди. Это устройство, используя приделанное позади него кольцо, вешают на стену.

Седельце, на котором ребенок сидит верхом, имеет отверстие и пропускает все, от чего угодно избавиться маленькому наезднику.

Когда маленький калмык вырастает из колыбели, где, как мы видим, он уже сидит в седле, его сажают верхом на барана или собаку, вплоть до того возраста, в котором он уже сможет сесть на настоящую лошадь или взобраться на верблюда.

Вот почему все эти превосходные наездники, с их слишком высокими каблуками и слишком низкой обувью, оказываются никуда не годными ходоками.

Вернемся однако к нашему князю, который предавался джигитовке в облаке песка, взметавшегося из-под копыт его лошади и падавшего ему на голову.

По знаку князя калмыцкие наездники погнали перед собой и вывели на берег реки небольшой табун лошадей из числа только что переплывших ее, голов примерно в триста — четыреста.

Князь взял лассо и бросился в середину табуна, не обращая никакого внимания на враждебность животных, которые ржали, кусались, брыкались; накинув лассо на коня, показавшегося ему самым норовистым, он пустил свою лошадь в галоп и, несмотря на все усилия коня освободиться, вытянул его из середины табуна. У плененного коня, оторванного от своих собратьев, на губах выступила пена, грива поднялась дыбом, а глаза налились кровью.

Надо было обладать поистине неимоверной силой, чтобы противостоять рывкам, которые дикое животное передавало тому, кто заставлял его действовать против собственной воли.

Как только конь оказался отделен от табуна, пять или шесть калмыков бросились на него и повалили его на землю, но, едва лишь один из калмыков встал так, что поваленный конь оказался у него между ногами, остальные сняли с него лассо и дружно, как по команде, отбежали в сторону.

Минуту конь пребывал в неподвижности, а затем, видя себя избавленным от всех своих врагов, за исключением одного человека, счел себя свободным и одним прыжком поднялся на ноги.

Но он был теперь невольником в большей степени, чем прежде, ибо на смену материальной власти пут и силы пришла власть ловкости и ума.

И тогда между диким животным, спина которого никогда прежде не знала никакого груза, и опытным наездником завязалась удивительная борьба. Конь скакал, вертелся, крутился, пытался пустить в ход губы, откидывал голову назад, бросался в реку, взбирался по крутому откосу, уносил своего всадника прочь и возвращался с ним на прежнее место, снова уносил его, вжимал его спиной в песок и вскакивал с ним вместе, взвивался на дыбы и, в конце концов, опрокидывался навзничь.

Все было напрасно: казалось, всадник сросся с конем. Через четверть часа побежденный конь запросил пощады и лег, задыхаясь.

Трижды этот опыт повторялся с участием разных коней и разных наездников, и трижды человек выходил победителем.

И тогда выступить в роли объездчика вызвался мальчик лет десяти. Ему предоставили самую дикую лошадь, какую только удалось отыскать; мальчик проделал все то же, что до него проделали взрослые мужчины.

Несмотря на свою безобразную внешность, всадники, обнаженные по пояс, выглядели в этой борьбе великолепно. Их бронзовая кожа, жилистые тела, дикие лица — все, включая каменное безмолвие, которое они хранили в минуты наибольшей опасности, придавало им в этой жестокой схватке человека и коня вид античных кентавров.