Путевые впечатления. В России. Часть вторая

По мере того как мы углублялись в просторы озера, наш взгляд охватывал все большее водное пространство и все более протяженную береговую линию, причем не только перед нами, но и позади нас.

Берег по правую руку от нас принадлежал Олонецкой губернии, а по левую — Финляндии.

С обеих сторон тянулись обширные леса.

В двух-трех местах среди этих лесов и на том, и на другом берегу поднимались клубы дыма.

Причиной тому были самопроизвольно возникающие пожары, о которых я уже говорил.

Я попытался выведать какие-нибудь сведения об этом явлении, расспросив капитана парохода, но сразу же стало ясно, что ничего добиться от него мне не удастся.

Худой, высокий и желтолицый, он напоминал длинное удилище, втиснутое, словно в чехол зонта, в доходивший ему до пят черный редингот. Голову его украшала широкополая шляпа, тулья которой расширялась кверху настолько, что окружность ее дна равнялось окружности полей. Между этой шляпой и воротником редингота острым углом торчал длинный нос: ничего больше на его лице видно не было.

Капитан ответил мне, что причиной пожаров является огонь.

Это утверждение показалось мне настолько бесспорной истиной, что, по моему мнению, ответить на него было совершенно нечего.

XLVII. КОНЕВЕЦКИЕ МОНАХИ

Около десяти часов вечера на борту началась какая-то суета, не предвещавшая ничего хорошего. Едва только величественно зашло солнце, как на горизонте начали скапливаться облака и послышались глухие раскаты грома, доносившиеся из их густой и темной гряды, которую огненными трещинами разрывали молнии.

Мы пустились в расспросы. Мало того, что на нас надвигалась гроза — это и так было ясно, — у нас, непонятно почему, вышел из строя компас, и в своем безумии он не отличал севера от юга.

Подумав, что наш капитан более сведущ в бурях, чем в пожарах, я обратился к нему за разъяснениями, но он простодушно признался, что ему совершенно неизвестно, где мы находимся.

Его достоинством была, по крайней мере, искренность.

Заявление капитана меня не слишком испугало. В конечном счете, я не думаю, что Бог такой уж плохой кормчий; возможно, уверенность эта основывается на том, что каждый раз, доверяясь ему, я добираюсь до гавани.

До полуночи мы беседовали, оставаясь на палубе. В полночь мы выпили чаю, чтобы устранить тяжесть в желудке, ощущавшуюся после нашего обеда, и затем улеглись на скамьях: мои товарищи по путешествию завернулись в плащи, а я лег в чем был.

У меня выработалась превосходная привычка оставаться в одной и той же одежде днем и ночью, зимой и летом.

Около четырех часов утра я проснулся; судно, привыкшее, как почтовые лошади, следовать одним и тем же маршрутом, сориентировалось без помощи компаса и доставило нас прямо в Коневец.

Открыв глаза, я был вначале несколько озадачен, увидев в бледных северных сумерках, похожих на прозрачный туман, что поверхность озера усеивают какие-то черные точки. Этими черными точками оказались головы монахов, стоявших по шею в воде и тянувших руками огромную сеть.

Их было, по меньшей мере, человек шестьдесят.

Вопреки обыкновению русских ночей, в которых всегда остается что-то от зимы, эта ночь была удручающе жаркой и душной. Пароход стоял шагах в ста от берега, но капитан, непонятно почему, явно не спешил швартоваться. Ни слова никому не говоря, я разделся, сложил в уголке одежду и прыгнул через борт в озеро.

В свое время я купался на одном конце Европы, в Гвадалквивире, и теперь был не прочь искупаться на другом конце той же самой Европы, в Ладожском озере; две эти точки составляли вместе с заливом Дуарнене, где я тоже плавал, довольно занятный треугольник, и потому, задумав дополнить его до четырехугольника, я дал себе зарок: искупаться в Каспийском море, как только мне представится такая возможность.

Коневецкие монахи были весьма заинтригованы, увидев какого-то любознательного незнакомца, явившегося в костюме Адама до его грехопадения осматривать их улов.

Их сеть — огромный невод — заполняли тысячи мелких рыбешек, по размеру и форме напоминавших сардины; однако более всего я был восхищен тем, что к обоим концам полумесяца, который образовывала их сеть, были привязаны лошади, так что монахам оставалось лишь забросить невод и удерживать его: лошадям же приходилось выполнять все остальное, то есть самую тяжелую часть работы.

Такая изобретательность показалась мне заслуживающей всяческих похвал, и я попытался жестами выразить святым отцам свое восхищение увиденным.

Но, к несчастью, объясниться с ними было столь же трудно, как если бы я имел дело с жителями острова Чатем или полуострова Банкс.

Сделав последнее усилие, я попытался заговорить с ними на латыни, но это имело такой же результат, как если бы я обратился к ним на языке ирокезов.

Нет более невежественных людей, чем русское духовенство — и черное, и белое.

Оно делится на священников и монахов, поэтому я и говорю о черном и белом духовенстве.