Радужное тело и воскресение. Духовное достижение, растворение материального тела и случай Кхенпо Ачо

В своём опыте наблюдателя я старался занимать отчасти эмическую перспективу, всегда представляясь тем, кто я есть, – католическим священником, который обладает знаниями о различных мировых религиях и изучал некоторые языки Южной Азии. Тем не менее при толковании данных я в значительной степени сохранял этическую перспективу, всегда расспрашивая верующих, чтобы убедиться, что не искажаю свои толкования в силу собственных предубеждений. Временами предубеждений избежать невозможно. Конечно же, неизбежно возникает желание поделиться своими открытиями с читающей публикой, состоящей не из одних лишь тибетских буддистов или учёных, но не только с такой публикой, которая склонна либо слишком легко, либо слишком мало верить «другим»! Одна из причин, по которой некоторые религиозные учителя Южной и Восточной Азии жалуются на, как они считают, ограничения английского языка, не позволяющего переводить термины их религиозных систем, возможно, состоит, по сути, не в ограничениях языка, а в ограничениях академических критериев приемлемого дискурса на религиозные темы. Я пытаюсь преодолеть эти ограничения, не попадая в ловушку излишнего доверия или полного скепсиса. В то же время в этом исследовании я искренне сообщаю о своей личной религиозной перспективе.

К этому проекту меня подвёл мой духовный отец, брат Дэвид, и в процессе работы я ощущал замечательный компонент сверхъестественного «руководства». Кроме того, в долгом перерыве между беседами, которые произошли больше десяти лет назад, и этим сочинением, у меня было время, чтобы впитать этот опыт внутреннего руководства и научиться говорить, двигаясь по линиям раскола между эмическим и этическим; я лично вовлечён как в инсайдерский процесс, что демонстрируют некоторые мои художественные работы после 1999 г., так и в этот корпус исследований, где я пытаюсь опираться на культурную антропологию.

В своём исследовании перерождения и кармы Обейсекере предлагает несколько интересных подходов к отношениям между мифом и историей. Он сознаёт, что нередко миф достаточно долгое время в истории культуры сохраняет ряд идей, что позволяет автору предположить, что некоторые элементы «изначальной» формы идеи, возможно, сохраняются вплоть до наших дней. Он также сознаёт парадоксальный характер историографии, тон которой – это тон точности, хроники реальных событий, – когда в реальности источники, подкрепляющие эту перспективу, по сути, могут содержать много вещей мифического, истолковательного и сомнительного происхождения. Недостаточно знать, почему древний автор мог продвигать конкретные интересы; требуется также анализировать, почему конкретной рукописи или набору документов могли позволить сохраниться. Далее, всегда стоит вопрос о влиянии анонимного переписчика, который добавляет вставки, которые необходимо сверять с подобными документами. Историография – искусное культурное упражнение, задача которого – правдоподобно использовать материалы, подвергнутые критическому анализу и взвешенные на предмет их правдоподобия. Но миф всегда способен ускользать от нашей критики, и это может происходить как раз потому, что он нередко лучше, чем хроники и летописи, играет роль носителя вероятных человеческих побуждений. Поэтому, когда мы говорим, что тибетцы часто предпочитают мифы собственной истории хроникам и летописям, мы просто констатируем широко признанный факт историографии, наблюдаемый даже в Европе эпохи Просвещения.

Очерк Обейсекере «Карма и перерождение», плод его зрелых исследований и размышлений, направляет наше внимание на идеи о смерти, карме и перерождении коренных американцев, эллинов и буддистов. Он изучает некоторые самые фундаментальные из всех существующих представлений о человеческой ситуации. Эти представления стали архетипами, обитающими в коллективном воображении многих сохранившихся культур. Они также повлияли на развитие культур, о которых мы говорим в нашем исследовании диалога религий в Центральной Азии. Одна из наших проблем будет состоять в том, чтобы отделить вопрос «Как он закончил?» от более личного вопроса о том, с чем человеку, живому человеку во плоти, приходится сталкиваться в субъективной среде его (или её) внутреннего измерения. Иными словами: есть публичное пространство, где оценивают жизнь человека, и есть внутреннее пространство, где человек живёт, хорошо и плохо сознавая поток мыслей, решений и эмоций.