Рассказ дочери. 18 лет я была узницей своего отца

Для меня мсье Молен – глоток свежего воздуха. Во время поездки на экзамен я осознала, насколько выбиваюсь из картины реального мира. Я в ужасе от того, что это несоответствие необратимо, что у меня всегда будет лишь подобие нормальной жизни и я всегда буду прозябать на периферии. Поэтому я чувствую, как кровь отливает от лица, когда мсье Молен говорит, что ему придется некоторое время отсутствовать из-за операции.

– Но я принес тебе две прелюдии Рахманинова, – говорит он. – Можешь начать разбирать по нотам вот эту, до-диез минор, и мы поработаем над ней вместе, когда я снова встану на ноги.

Я всей душой бросаюсь в Рахманинова. Даже по ночам в своей комнате я прекращаю тайные литературные труды, чтобы поиграть на воображаемой клавиатуре. Я провожу часы за роялем с аккордеоном на коленях; стоит мне услышать щелчок интеркома, как мои руки перепрыгивают на аккордеон. Когда он щелкает снова, я возвращаюсь к роялю. К середине лета я более-менее разучиваю прелюдию до-диез минор и обращаю внимание на соль-минорную. Она труднее, и в конце концов я начинаю думать о ней постоянно. Когда родители обращаются ко мне, их голоса звучат словно издалека.

Мсье Молен, наконец, возвращается, и я хочу удивить его, сыграв обе прелюдии. Он действительно удивлен, но я вижу, что он еще и встревожен. Я прошу его заказать для меня Второй фортепианный концерт Рахманинова.

– Может быть, мы какое-то время позанимаемся чем-то другим, – предлагает он.

Когда я настаиваю, мсье Молен уступает, но при условии, что я также буду работать над произведениями двух других композиторов.

Когда ему приходится лечь в больницу на вторую операцию на бедре после инфекции, я бросаюсь в этот концерт сердцем и душой. Он гораздо объемнее прелюдий, и мне он не по силам. Я упорствую, становлюсь одержимой, теряю себя в нотах, слышу их внутри головы днем и ночью. К счастью, мсье Молен вскоре возвращается и с тревогой видит, в каком я состоянии: играю слишком быстро, говорю слишком быстро, с трудом контролирую себя. И, к его изумлению, ставлю аккордеон на колени, прежде чем сесть за рояль. Это стало такой отработанной привычкой, что я даже не замечаю, как делаю это.

Он очень мягко начинает рассказывать мне о Рахманинове, который перенес четырехлетнюю депрессию после провала своего Первого фортепианного концерта. Говорит о Римском-Корсакове, который был учителем Рахманинова и примером для подражания. Я могла бы разучить его «Полет шмеля». Мне понравится, уверяет мсье Молен. «Понравится» – что за странная мысль, думаю я.

– Но берегись, – добавляет он. – Это трудная пьеса. И мы могли бы убить двух зайцев одним ударом, потому что есть ее переложение для аккордеона. Это понравится твоему отцу.

Я с первых же нот очарована «Полетом шмеля», а заодно открываю для себя Мануэля де Фалью: мсье Молен играет мне его «Ритуальный танец огня», и я ослеплена этой музыкой. Он постепенно уводит меня от одержимости Рахманиновым. Через пару месяцев я возвращаюсь к прелюдиям и осознаю, что играю их иначе, серьезнее. Что касается Второго концерта, я расстаюсь с ним без сожалений, потому что мы теперь перешли к «Венгерской рапсодии» Листа – моей высшей мечте с тех пор, как десять лет назад я лишилась мадам Декомб.

Мари-Ноэль

Спустя год я снова еду поездом в Армантьер – нервничая еще сильнее, чем в прошлый раз – на остальные экзамены за курс средней школы. Мать наказала мне: «Если кто-то начнет спрашивать, почему ты учишься дома, говори, что у тебя тяжелая астма, и ты не можешь ходить в школу». Но никто ни о чем не спрашивает.

Немецкий как первый иностранный язык: я учила Шиллера и Гете, но здесь сталкиваюсь с современными текстами, от которых у меня голова идет кругом. Та же проблема и с английским: я работала над Шекспиром, но мне надо справиться с сюжетом, взятым из книжки, на обложке которой красуется американский флаг. Единственное утешение – музыка, экзамен по выбору: я играю прелюдию до-диез минор Рахманинова, и экзаменатор восклицает:

– Да вы же прекрасно играете! Почему вы не сдаете профильный музыкальный экзамен?

А я и не знала, что такой экзамен существует.

На устном экзамене по истории и географии мне достается один вопрос, который я знаю хорошо, – «Война с Россией», и один, который знаю хуже, – «Развитие Латинской Америки». Экзаменатор посасывает трубку, слушает, как я рассказываю, потом словно оживает и спрашивает меня о Бразилии и «короле Пеле». Я никогда не слышала о «короле Пеле».

– Но вы же наверняка знаете, что бразильцы – мировые чемпионы благодаря Пеле? – спрашивает он, подняв бровь. – Не знаете? Или что только что в Германии начался чемпионат мира по футболу?

Я лишаюсь дара речи.

– Учеба – это очень хорошо, девушка, но нужно также интересоваться и окружающим миром, – наставительно говорит он. – И в любом случае, если вы не сдадите свои экзамены в шестнадцать лет, это не имеет значения. Так даже лучше. Это даст вам время созреть и развить хоть какую-никакую любознательность.