Рассказчица

Вскоре мы уже выезжали из гетто. Я не покидала его больше полутора лет и, когда за нами затворили ворота, всем своим существом ощутила судьбоносную тяжесть этого события. За пределами гетто дышалось легче. Краски были ярче, воздух чуть теплее. Это была альтернативная реальность, и мы все – десять девчонок – ошалело притихли в тряском грузовике, который увозил нас от родных.

Я задумалась: кто сообщит родителям о моем отъезде? Будет ли скучать по мне Арон? Узнает ли меня Мейер, если когда-нибудь снова увидит? Я взяла руку Дарьи и сжала ее:

– Если нам суждено умереть, по крайней мере мы будем вместе.

Тут сидевшая рядом с Дарьей девчонка захохотала:

– Умереть? Глупая корова! Вы не умрете. Я уже неделю езжу в этом грузовике. Вас просто отвезут в штаб к офицерам.

Вспомнив, каким взглядом тот мужчина посмотрел на Дарью, я задумалась: что же мы будем там делать для офицеров?

Мы ехали по улицам города, где я выросла, но что-то изменилось. Детали, знакомые с детства, – мальчик, продававший газеты, торговка рыбой в огромной шляпе, портной, выходивший из лавки покурить и щурившийся на солнце, – все эти привычные лица исчезли. Даже сооруженные немецкими солдатами виселицы разобрали. Это напомнило мне историю, которую я когда-то написала, про одну девочку. Как-то раз она проснулась и обнаружила, что память о ее пребывании в этом мире полностью стерта: родные не узнавали ее, в школе не нашлось никаких документов; история, которой не было. Как будто прожитая жизнь приснилась мне.

Через пятнадцать минут мы въехали в другие ворота, которые тоже заперли за нами. Казармы немецких солдат размещались в бывших правительственных зданиях Лодзи. Нас выгрузили из машины и отвели к широкоплечей женщине с красными потрескавшимися руками. Она говорила по-немецки, но было ясно, что некоторые девочки уже знали, что им придется делать, так как раньше их уже отправляли на эту работу. Нам всем дали по ведру, тряпки, немного нашатырного спирта и велели идти вслед за женщиной. Время от времени она останавливалась и отправляла какую-нибудь из девушек в то или другое здание. Дарью и ту девчонку, которая обозвала меня коровой, послали в большой каменный дом, на крыше которого висел огромный нацистский флаг.

Я шла за женщиной, пока мы не оказались в жилой зоне с квартирами, которые лепились друг к другу, будто зубы в челюсти.

– Ты, – сказала немка, – будешь мыть здесь окна.

Я кивнула и взялась за дверную ручку. Наверное, здесь жили немецкие офицеры, потому что это место не походило на другие казармы, которые я видела. Тут не было коек и многоярусных подставок для обуви, зато стояли красивые резные деревянные бюро и односпальная кровать, незастеленная. Посуда была аккуратно составлена на сушилке рядом с раковиной. На столе стояла тарелка с ярким, как цветок, пятном джема на ней.

У меня потекли слюнки. Я не ела джема уже… целую вечность.

Но я догадывалась, что за мной наверняка следят через какую-нибудь щель. Выбросив из головы все мысли о еде, я взяла из ведра тряпку и подошла к одному из восьми окон в квартире.

Я в жизни ничего не мыла. Мама всегда готовила, убиралась, раскладывала по местам мои вещи. Даже теперь Бася каждое утро расправляла на нашей постели одеяло и аккуратно подтыкала его, загибая углы.

Взяв бутылку с нашатырем, я вытащила пробку и рыгнула от неприятного запаха. Мигом прикрыла заслезившиеся глаза, села на стул у стола и оказалась один на один с тарелкой.

Я быстро обмакнула в джем указательный палец и облизала его.

О боже, на глаза снова навернулись слезы, теперь уже совсем по другой причине. В голове яркими вспышками заполыхали воспоминания. Как я ела отцовские булочки, намазанные свежим маслом и сваренным матерью клубничным вареньем. Как собирала голубику в деревне, где находилась фабрика отца Дарьи. Как лежала на спине и представляла себе, что облака в небе – это самокат, попугай, черепаха. Как бездельничала, потому что это отличное занятие для ребенка.

У джема был вкус ленивого летнего дня. Вкус свободы.

Я так замечталась, что не услышала шагов, предвещавших появление офицера, который через мгновение повернул ручку двери и вошел в свое жилище. Вскочив со стула, я быстро подхватила ведро, бутылка с нашатырем выпала у меня из рук на пол, а из ведра выплеснулась вода. Воскликнув: «Ой!», я упала на колени и стала вытирать пролитое тряпкой.

Немец был примерно одного возраста с моим отцом, его седые волосы хорошо сочетались с блестящими пуговицами на мундире. Он окинул меня, сжавшуюся на полу, быстрым взглядом и сказал по-немецки:

– Быстро заканчивай свою работу, – а потом, думая, что я его не понимаю, указал на окно.

Я кивнула и отвернулась, слыша, как под ним скрипнул стул и зашуршали газетные листы. Трясущимися руками я снова откупорила бутылку с нашатырем, зажала нос и попыталась засунуть тряпку в узкое горлышко. Мне удалось намочить только уголок. После чего я осторожно прижала его к стеклу в самом грязном месте, как будто промывала рану.

Через несколько секунд офицер поднял на меня глаза и сухо сказал:

– Schneller[46].