Рассказчица

– Ваша бабушка, – повторяю я, – она выжила в лагере? – (Сейдж кивает.) – И почему-то, хотя мы с вами беседовали уже четыре раза… вы об этом не упомянули?

Я до сих пор не разобрался, как на самом деле обстоят дела. Захочет ли бабушка Сейдж и будет ли в состоянии опознать Райнера Хартманна как офицера из Освенцима-Биркенау, а это связало бы собранную Джиневрой информацию с тем, что узнала от подозреваемого Сейдж. Но если Сейдж каким-нибудь образом предварительно настроит свою бабушку в отношении подозреваемого – к примеру, скажет, что разговаривала с ним, – тогда любые свидетельские показания будут предвзятыми.

– Мне не хотелось, чтобы вы подумали, будто я позвонила вам из-за этого. Мой звонок никак не связан с бабушкой. Она вообще никогда не говорит о своем прошлом.

Я подаюсь вперед, сцепив руки:

– Значит, вы не говорили ей о своих встречах с Джозефом Вебером?

– Нет. Она даже не знает о его существовании.

– И она ни разу не обсуждала с вами время, проведенное ею в Освенциме?

Сейдж качает головой:

– Даже когда я просила ее, она все равно отказывалась говорить об этом. – Девушка поднимает глаза на меня. – Это нормально?

– Я не знаю, что нормально для выживших. Некоторые считают, раз они вышли живыми из лагеря, то обязаны рассказать миру о случившемся с ними, чтобы подобное никогда не повторялось. – Я смахиваю со стола крошку в салфетку и несу тарелку в раковину, размышляя вслух: – Что ж, я могу позвонить своему историку. Она сопоставит фотографии за несколько часов, и тогда…

– С вами она тоже не станет разговаривать, – заявляет Сейдж.

Я улыбаюсь:

– Бабушки находят меня чрезвычайно милым.

Сейдж складывает на груди руки:

– Если вы обидите ее, я…

– Возьмите на заметку: во-первых, не стоит угрожать федеральному агенту. И во-вторых, не волнуйтесь. Даю вам слово, я не буду давить на нее, если она не в состоянии обсуждать это.

– А если она заговорит? Что тогда? Вы арестуете Джозефа?

Я качаю головой и объясняю:

– Мы не обладаем уголовной юрисдикцией над нацистами. Мы не можем посадить вашего Джозефа в тюрьму или освободить от наказания. Преступление имело место за пределами США и задолго до того, как было введено экстерриториальное право. Только в две тысячи седьмом году действие американского Статута о геноциде было распространено на неамериканцев, совершивших подобные преступления за пределами Соединенных Штатов. А до того он в основном затрагивал только действия американских граждан, например генерала Кастера против индейцев. Мы можем только подловить его на нарушении иммиграционных правил и депортировать. И даже в таких случаях я годами добивался, чтобы европейцы проявили моральную принципиальность, приняли обратно нациста и преследовали его по закону, но мои старания приводили к успеху в единичных случаях.

– Значит, мы занимаемся всем этим напрасно? – спрашивает Сейдж.

– Мы делаем это, потому что ваша бабушка выбрала своим домом Соединенные Штаты, и наш долг – обеспечить ей умиротворение.

Сейдж смотрит на меня долгим взглядом:

– Ладно, я отвезу вас к ней.

В досье на Райнера Хартманна есть такие вещи, о которых Сейдж Зингер не знает.

Моя задача – рассказывать ей как можно меньше, чтобы выудить из нее то, что она может мне сообщить. И все равно у меня нет уверенности, что суду удастся соединить все точки и наказать его. Не могу я рассчитывать и на то, что этот Хартманн протянет достаточно долго и получит наконец по заслугам.

До сих пор Сейдж излагала мне сведения, которые можно извлечь из архивов Мемориального музея Холокоста в США или из книг, если читать внимательно. Военные действия и даты, названия частей, карьерные траектории. Даже о татуировках с группой крови можно узнать при изучении истории Третьего рейха. Каким бы несуразным ни казалось, что кто-то наговаривает сам на себя, случаются вещи и более странные.

Но в этом досье упоминаются такие подробности о Райнере Хартманне, которые мог знать только он сам, его начальники или самые близкие друзья.

Ни одну из них Сейдж Зингер пока не упомянула.

А это могло означать либо что Джозеф Вебер еще не добрался до рассказа об этих историях, либо что он не Райнер Хартманн.

В любом случае, если Минка, бабушка Сейдж, опознает его – это добавит всего лишь еще один фрагмент к общей картине. Так и получается, что я еду обратно в сторону Бостона по тому же самому маршруту, которым только что добирался из аэропорта Логан в Нью-Гэмпшир, а рядом со мной в машине сидит Сейдж.

– Это ново, – говорю я. – Никто в моем отделе не расстраивался так из-за того, что сбил на машине оленя.

– Я не нарочно, – бормочет Сейдж.

– Аби гезунт.

– Что, простите?

Я поворачиваюсь к ней:

– Это означает: «Будьте здоровы». Полагаю, вы не говорите на идише.

– Я не еврейка. Я же говорила вам.

Вообще-то, она спросила, имеет ли это значение.

– О, я просто подумал…

– Мораль не имеет отношения к религии, – говорит Сейдж. – Можно поступать по совести и вовсе не верить в Бога.

– Значит, вы атеистка?

– Не люблю, когда навешивают ярлыки.

– Ничего удивительного, раз вы выросли здесь. Непохоже, чтобы в местном сообществе царило религиозное разнообразие.