Разлюбил – будешь наказан!

– Специальный маршрут. Будем горную речку пересекать пятьдесят три раза. На вершине поляна – неописуемая красота! Вы такого нигде больше не увидите!

Я поверила, но мое веселье кончилось быстро, только и порадовалась, когда армейский вездеход протащил по воде через ущелье. У подножия горы мне вручили связку железных кружек, и сразу захотелось обратно. Вот спасибо! Нет, не тяжело, но гремят, собаки, на каждом шагу.

Дошла я до этой волшебной поляны, и что? Красиво? Да, наверное. Только ничего не видно. Туман густой, стоишь, как в облаке. Мальчишки стали шутить, кричали: «Ложись! Стреляют!» Накаркали, дураки. Через пару месяцев там правда начали стрелять.

Как я была рада тучкам! Утром с моря конкретно дунуло, мы свернули палатки и вернулись в лагерь под дождем. Волны заметно выросли и стали черными, как антрацит. Что, думаете, я не знаю антрацит? Я все детство печку протопила этим антрацитом, так что точно говорю, вода как антрацит. Страшно выбегать на ветер, забирать с веревки сырые полотенца.

Люди были одеты как ку-клукс-клан, передвигались в синих непромокаемых плащах с опущенными на лицо капюшонами. В наш домик сунула нос тетенька из администрации:

– Добрый вечер, девочки.

– Ничего себе добрый! Нас тут смоет всех сейчас. Гляньте, вода уже под сваями…

– Может быть, и смоет. С природой не поспоришь, – улыбнулась тетенька, – у меня объявление: наши врачи приглашают всех на просмотр нового американского фильма об интимной жизни.

Она сообщила это веселым ласковым голоском, как будто позвала нас посмотреть «В гостях у сказки». Озабоченных не нашлось, интимную жизнь все предпочитали изучать по индивидуальной программе. Русским девочкам не нравилась эта новая западная мода – публично заглядывать в чужие трусы.

Дождь лил и лил. Мы сидели под сваями, от ветра завернувшись в одеяла. Кое-кто курил, запивая чаем, кое-кто вином. Мальчики перебрасывались в картишки и были похожи на заговорщиков. Послышалось странное: ГКЧП, Форос и смешное слово «путч».

– …государственный переворот, – долетело ко мне, – прикиньте, вернемся домой, а там опять коммунизм.

– Да он и не кончался еще…

– Я вам говорю – гражданская война начнется.

– Горбачева не выпускают…

– А может, и нас отсюда не выпустят?

– Кому это вы нужны?

– А что? Удобно. Собрали всю будущую прессу в одном месте – и пух.

– Вы что, не слышали? Из Москвы приехал цензор Сидоров. Башкирский дайджест закрыли. Сегодня ни одна газета не вышла.

– А пойдемте в главный корпус! Там «Свободу» ловят!

Сначала я даже внимания не обратила на эти разговорчики. Здесь никому верить нельзя – кругом одни журналисты. Никакое радио «Свобода» я слушать не пошла. Мне весь этот путч – трактором. Что мне ГКЧП, что мне арестованный Горбачев, когда мой летний роман заблокирован? Я же говорила – я ребенок из Красного пояса России. В этом регионе никогда ничего не происходит. У нас все до сих пор крепостные. Затоптать, если что, могут, а насчет революции – обращайтесь в Москву.

Ночью ливануло такое! Море взбесилось. Волны подошли вплотную к террасам. И гром – как будто горы взрываются. Погулять не получится, в знак протеста я легла спать.

А утром – солнце! И повсюду бегают мальчишки с пачками листовок: «Правда и только правда о государственном перевороте! ГКЧП арестован!» После завтрака в актовом зале была пресс-конференция журналистов Первого канала и самые свежие кадры с места событий. Ой, да что вы! Я иду со всеми смотреть хронику, которую еще нигде не показывали. И, кстати, до сих пор так и не показали.

В стеклянном холле толпа будущих знаменитостей стояла в длинной очереди за автографами к действующим телезвездам. Я ненавижу автографы. И тем более очереди. После того как меня будили в шесть утра, чтобы затариться стиральным порошком (две пачки в одни руки), я ненавижу очереди. Стою в сторонке. Оглянулась – в другом конце холла на пластиковом кресле сидит Антон. Он заметил меня и раскрылся, как автоматический зонтик. Какое чудо! Не забыл меня за целых три дня!

Мы сидим в темном прохладном зале. Антон глядит на экран и греет мои руки. Подносит к губам и целует пальцы. Сам не замечает, как целует. В эти моменты я перестаю дышать. На экране идет хроника: толпы бушующих людей, реплики, вопли, ругательства, Ельцин, солдаты, танки, трое погибших парней… Все мимо, все мимо меня. Ничего не слышу. Жду, когда он еще раз поцелует.

Мы выходим из зала и направляемся под сосны, на трубу теплотрассы, протянутую по горе, над морем. Антон взял с собой кучу свежей политической макулатуры. Глаза у него загораются, когда ему приходит на ум что-то интересное, взгляд оставляет ощущение спрятанного сюрприза. А в официальной версии у него спокойный, даже слегка отсутствующий взгляд. Иногда он читает мне вслух по нескольку строчек, я слушаю, нет, не текст, а его голос, его играющую интонацию, его легкое северное «о», и смеюсь.