Речи

(XXII) К чему мне теперь противопоставлять этому обвинению доказательства, которым нет числа? Я могу сказать, что столь жестокое злодеяние противно характеру Марка Целия; что менее всего можно поверить, чтобы такому умному и рассудительному человеку не пришло в голову, что, идя на столь тяжкое злодеяние, незнакомым и притом чужим рабам доверять нельзя. Могу также, по обыкновению других защитников, да и по своему собственному, спросить обвинителя вот о чем: где встретился Целий с рабами Лукцея, как обратился он к ним; если сам, то насколько опрометчиво он поступил; если через кого-либо другого, то через кого же? В своей речи я могу пробраться во все подозрительные закоулки; ни причины, ни места, ни возможности, ни соучастника, ни надежды совершить злодеяние, ни надежды скрыть его, ни какого-либо плана, ни следа тягчайшего деяния — ничего не будет обнаружено. (54) Но все это, обычное для оратора, что — благодаря не моему дарованию, а опыту и привычке говорить — могло бы принести мне некоторую пользу (так как казалось бы, что все это я разработал сам), я ради краткости полностью опускаю. Ведь со мной рука об руку стоит тот, кому вы, судьи, охотно позволите принять участие в выполнении вами своих обязанностей, подтвержденных клятвой; это Луций Лукцей, честнейший человек, важнейший свидетель, который не мог бы не знать о таком страшном покушении Марка Целия на его доброе имя и благополучие, никак не пренебрег бы им и его не стерпел бы. Неужели знаменитый муж, отличающийся известным всем благородством духа, рвением, познаниями в искусствах и науках, мог бы пренебречь опасностью, угрожавшей человеку, которого он ценил именно за его ученость? Неужели он отнесся равнодушно к злодейскому покушению на своего гостя? Ведь он, даже будь оно направлено против чужого ему человека, жестоко осудил бы его. Разве он оставил бы без внимания покушение своих рабов на такое деяние, весть о котором опечалила бы его, будь оно делом рабов, ему незнакомых? Неужели он спокойно перенес бы, если бы в Риме и притом у него в доме было задумано преступление, которое он осудил бы, будь оно совершено в деревне или в общественном месте? Неужели он, образованный человек, счел бы нужным скрыть коварные козни против ученейшего человека, когда он не оставил бы без внимания опасности, грозившей какому-нибудь невежде? (55) Но почему я отнимаю у вас время, судьи? Выслушайте записанные добросовестные показания самого свидетеля, давшего клятву, и вдумайтесь во все его слова. Читай! [Свидетельские показания Луция Лукцея.] Чего еще ждете вы? Или вы думаете, что само дело и истина могут подать голос в свою защиту? Вот оправдание невиновного человека, вот что говорит само дело, вот подлинный голос истины! Само обвинение не дает возможности подозревать; обстоятельства дела не доказаны; деяние, говорят, было совершено, но нет и следов договоренности, нет указаний ни на место, ни на время; не называют имен ни свидетеля, ни соучастника; все обвинение исходит из враждебного, из опозоренного, из жестокого, из преступного, из развратного дома; напротив, тот дом, который, как говорят, запятнан нечестивым злодеянием, на самом деле преисполнен неподкупности, достоинства, сознания долга, добросовестности; из этого дома в вашем присутствии и оглашают записанные свидетельские показания, скрепленные клятвой, так что вам предстоит решить вопрос, не вызывающий сомнений: кому верить — безрассудной, наглой, обозлившейся женщине, измыслившей обвинение, или же достойному, мудрому, воздержному мужчине, добросовестно давшему свидетельские показания?