Ромовый дневник

– Как же! Сплошные винные башки! Один тип заявил, что его папа – Оливер Уэнделл Холмс[17]. Можно подумать, меня это волнует! – Лоттерман в бешенстве швырнул мяч об пол. – Кто этих алкашей сюда засылает? Из каких щелей они лезут?

Он погрозил мне кулаком и изрек таким тоном, будто диктовал завещание на смертном одре:

– Кому-то надо встать на их пути грудью, Кемп, или они все заполонят. Винные башки завоевывают мир. Если пресса сдастся, все, пиши пропало; вы понимаете?

Я кивнул.

– Ей-богу, – продолжал он, – свободная пресса жизненно необходима! Если шайка тунеядцев захватит нашу газету, это будет началом конца. Сначала нас, потом еще горсточку изданий, а потом, глядишь, и «Таймс» к рукам приберут. Можете себе такое представить?

Я сказал, что не могу.

– Всех нас перебьют! Они опасны… коварны! Тот субчик, заявлявший, что его папаша судья Холмс… да я его в любой толпе запримечу! У него шея мохнатая и в глазах бешенство!

В этот миг, словно по команде режиссера, в дверь сунулся Моберг с какой-то вырезкой из «El Diario».

У Лоттермана глаза полезли из орбит.

– Моберг! – взвизгнул он. – Господи! Да как у вас наглости хватает соваться ко мне без стука! Богом клянусь, я вас за решетку упеку! Вон отсюда!

Моберг быстренько ретировался, закатив глаза к потолку.

Лоттерман гневно уставился ему вслед.

– Нет, каков наглец, а? Ей-богу, таких усыплять надо…

Моберг пробыл в Сан-Хуане всего несколько месяцев, но Лоттерман, похоже, возненавидел его с такой страстностью, до которой обычному человеку надо лет десять расти. Моберг был выродком. Маленький, с редкими светлыми волосиками и бледным, обрюзгшим лицом. Я в жизни не видел человека, столь зацикленного на саморазрушении, причем не просто себя одного, а и всего, чего касались его руки. С какой стороны ни возьми, он был подл и испорчен. Моберг ненавидел вкус рома, однако был способен прикончить бутылку за десять минут, после чего проблевывался и отключался. Он не ел ничего, кроме сладких булочек и спагетти, которыми его рвало при первом же опьянении. Все свои деньги он просаживал на шлюх, а когда они ему наскучивали, он снимал себе гомика, чисто из любопытства. Причем ради денег он был готов на все – и вот такого человека мы держали на полицейских новостях. Иногда он куда-то пропадал по несколько суток кряду; затем приходилось обшаривать самые низкопробные заведения Ла-Перлы, квартала до того трущобного, что на картах Сан-Хуана в этом месте было просто пустое пятно. Так вот именно Ла-Перла служила Мобергу штаб-квартирой; там он чувствовал себя как дома (по его же словам), зато в остальной части города – если не считать горстки жутких пивных – он был-де неприкаянной душой.

Моберг рассказал мне, что первые двадцать лет жизни провел в Швеции, и я частенько пытался представить его на фоне сурового скандинавского ландшафта. Силился вообразить его на лыжах или возле мирного семейного очага в какой-нибудь снежной горной деревушке. Из тех скудных сведений, что он сообщил о Швеции, я вывел, что жил он в небольшом городке и что родители его были людьми достаточно состоятельными, чтобы отправить сына учиться в Америку.

Он пробыл два года в Нью-Йоркском университете, снимая комнату в одном из тех студенческих общежитий Гринвич-Вилледж, что были рассчитаны на иностранцев. Однажды его арестовали на Шестой авеню, где он, как собака, мочился на пожарный гидрант. Это обошлось ему в шестидневное пребывание в «Склепе»[18], а когда его выпустили, он немедленно уехал в Новый Орлеан. Там потрепыхался некоторое время, затем нашел место на одном из грузовых судов, ходившем с рейсами на Восток. В общем и целом Моберг проработал матросом несколько лет, после чего прибился к журналистике. Нынче, в возрасте тридцати трех лет (хотя с виду тянул на все пятьдесят), со сломленным духом и опухшим от пьянства телом, он скакал из одной страны в другую, разыгрывая из себя репортера, пока его в очередной раз не увольняли.

При всей своей омерзительности он временами – очень и очень редко – демонстрировал проблески закосневшего интеллекта. Впрочем, мозги Моберга настолько прогнили от выпивки и распущенного образа жизни, что всякий раз, когда он пытался приспособить их к работе, его ум начинал барахлить, как старый двигатель, который уронили в чан с топленым салом.

– Лоттерман думает, что я Демогоргон, – например, мог заявить он. – Ты знаешь, кто это? Поройся в энциклопедии. Неудивительно, что я ему не нравлюсь.

Как-то вечером, сидя у Ала, Моберг признался мне, что пишет книгу, озаглавленную «Неизбежность странного мира». К ней он относился очень серьезно.