Ромовый дневник

Казалось, миновало лет шесть; затем надзиратель распахнул дверь и поманил нас наружу. Сала едва мог передвигаться, а мы с Йимоном успели вымотаться до того, что с трудом поддерживали нашего фотографа на ногах. Я понятия не имел, куда нас ведут. Наверное, в подвал, подумал я, так люди и пропадают.

Мы прошли обратной дорогой через все здание, по многочисленным коридорам, и наконец попали в большой судебный зал. Когда нас – растрепанных и грязных, как самый последний бомж – втолкнули внутрь, я лихорадочно огляделся в поисках хоть какого-нибудь знакомого лица.

Зал был набит битком, так что я далеко не сразу увидел Моберга с Сандерсоном, которые чопорно стояли где-то в углу. Я им кивнул, и Моберг поднял руку, сложив большой и указательный пальцы в кружок.

– Ну слава богу, – сказал Сала. – Законтачили.

– Это кто там? Сандерсон, что ли? – спросил Йимон.

– Похоже на то, – сказал я, понятия не имея, к чему он клонит.

– А этот-то педик что здесь делает? – пробормотал Сала.

– Могло быть хуже, – заметил я. – Повезло, что хоть кто-то пожаловал.

Прошло не меньше часа, прежде чем приступили к нашему делу. Первым высказался старший полицейский, причем свои показания он давал на испанском. Сала, который кое-что понимал из его речи, пытался вполголоса переводить: «Вот ведь сучий врун… говорит, будто мы угрожали разнести то место по щепочкам… напали на управляющего… убежали, не заплатив по счету… машиной сбили полицейского… Господи Иисусе!., устроили драку в КПЗ… Боже мой, ну это уже слишком!»

Когда старший по наряду закончил, Йимон попросил перевести все сказанное, но судья его попросту игнорировал.

Следующим высказался управляющий; он размахивал руками и обливался по́том; голос его взмывал до истерических высот, пока он возбужденно жестикулировал и потрясал кулаком в нашу сторону, словно мы умертвили всю его семью.

Мы вообще ничего не поняли, однако было ясно, что дело оборачивается далеко не в нашу пользу. Когда наконец настала наша очередь выступать, на ноги поднялся Йимон и потребовал перевести все показания.

– Вы уже и так все выслушали, – заявил судья на безупречном английском.

Йимон пояснил, что никто из нас не говорит по-испански достаточно хорошо, чтобы понимать сказанное.

– Эти люди раньше изъяснялись по-английски, – добавил он, показывая пальцем на полицейского с управляющим. – Почему они сейчас вдруг разучились?

Судья презрительно улыбнулся.

– Вы забываете, где находитесь, – сказал он. – Кто дал вам право появляться здесь, устраивать дебош, а потом еще требовать, чтобы мы говорили на вашем языке?

Я по лицу Йимона читал, что он теряет выдержку, и тогда я знаком попросил Сандерсона что-то предпринять. В ту же секунду я услышал от Йимона, что он, дескать, «ожидал бы большей справедливости при Батисте»[24].

На судебный зал пала мертвая тишина. Судья сверлил Йимона горящими от гнева глазами. В воздухе, можно сказать, раздался свист топора.

Из задних рядов донесся голос Сандерсона:

– Ваше честь, вы позволите?

Судья вскинул голову.

– А вы кто такой?

– Моя фамилия Сандерсон. Я работаю в «Аделанте».

К судье скользнул мужчина, которого я никогда раньше не видел, и что-то шепнул ему на ухо. Тот кивнул, затем вновь посмотрел на Сандерсона.

– Прошу, – буркнул он.

После невероятных разоблачений с подачи полицейского и управляющего тон речи Сандерсона выбивался из общей струи.

– Эти люди – американские журналисты. Мистер Кемп трудится на «Нью-Йорк таймс», мистер Йимон представляет Ассоциацию американских писателей-путешественников, а мистер Сала работает на журнал «Лайф». – Он сделал паузу, и я задался вопросом, что хорошего может принести такой подход. До этого наш образ американских журналистов привел к катастрофическим результатам.

– Возможно, я заблуждаюсь, – продолжал Сандерсон, – но, по-моему, прозвучавшие свидетельские показания были несколько путаными, и мне бы крайне не хотелось, чтобы они обернулись никому не нужными огорчениями. – Он бросил взгляд на старшего полицейского, затем вновь повернулся к судье.

– Господи, – прошептал Йимон. – Надеюсь, он знает, что делает.

Я кивнул, не спуская глаз с физиономии судьи. Последняя сентенция Сандерсона прозвучала неприкрытой угрозой, и у меня в голове мелькнуло, что он, пожалуй, нетрезв. В конце концов, почем я знаю: он мог пожаловать сюда прямиком с какой-нибудь вечеринки, где с обеда пил.

– Что ж, мистер Сандерсон, – промолвил судья бесстрастным тоном. – Ваши предложения?

Тот вежливо улыбнулся.

– Я полагаю, что разбирательство можно было бы провести несколько позже, когда улягутся страсти.

Мужчина, который перед этим что-то шепнул судье, вновь подошел к кафедре. Последовал быстрый обмен словами, после чего судья обратился к Сандерсону.

– Пожалуй, в чем-то вы правы, – заявил он, – однако эти люди вели себя наглым, вызывающим образом. В них нет уважения к нашим законам.

У Сандерсона потемнело лицо.