Розанов

Мнения собравшихся, как и положено в порядочном интеллигентском собрании, разделились. Обсуждение было бурным и продолжительным, и стенограмма этого заседания, выступления Вяч. Иванова («Многие говорили: мы судим Розанова писателя. Вот я и хотел указать, что писатель не судим… писатель целиком взятый, столь нежный и целостный организм, что разбивать его на части и вырывать их из контекста нельзя. Тогда пришлось бы исключить и Достоевского, и Сологуба, и, конечно, Мережковского исключили бы 100 раз и т. д. Мы исключили бы и Гоголя, если бы жили в эпоху “Переписки с друзьями” и проч., и всякий раз поступали бы смешно и неплодотворно»), А. В. Карташева («Весь суд над Розановым есть суд этого принципиального, религиозно-социального порядка, а не суд над моральными качествами частного человека. Уж если на то пошло, то я должен признаться, что среди нашего Общества мне известны лица морально гораздо более предосудительные, чем Розанов, насколько я его знаю. Розанов, если хотите, добропорядочный обыватель среднего калибра. Нападать на его частную нравственность с нашей стороны было бы верхом нелепости… Да, мы хотим разделиться с Розановым, чтобы имя его не мешало нашему Обществу служить религиозной силе, освобождающей и самую религию, и самого человека, до конца освобождающей религию от всех позорящих ее оков и прежде всего – от позорящей ее роли служительницы всяческого порабощения. Мы хотим, чтобы Религиозно-философское общество не было местом убежища для усталых и сбившихся с пути, потерпевших кораблекрушение политиков после 1905 года, чтобы оно не было местом отдыха для современных модернистов, все понимающих, всем интересующихся и все превративших в пустую, бесплодную забаву оскопленного ума и сердца, а хотим, чтобы здесь было место, где духовно здоровые элементы Общества находили бы вдохновение и поддержку в нравственной ревности о правде Божьей на земле, как на небе. Под именем Розанова мы от глубины души боремся с величайшими культурными и религиозными соблазнами того националистического и церковного лагеря, для которого Розанов так характерен. Нам совершенно не важно, в какую юридическую форму облечь наше разделение с Розановым, важно лишь провозгласить, что мы не с его лагерем, что мы не в духовном общении ни с ним, ни с его пакостями, ни с его идеалами! Пусть его лагерь не оцеживает комара, не занимается юридической мелочью, “исключен” или “не исключен” Розанов. А пусть честно и серьезно считается с нами и знает, что мы не крючкотворствуем и не вертимся, а идем напрямик, что мы его честные и гордые враги!»); П. Б. Струве, который сам не присутствовал, но передал свой текст («Я вполне определенно считаю Розанова морально невменяемым. Поэтому в его деле, на мой взгляд, отсутствует основное субъективное условие разумного суда над человеком»); крик души Е. П. Иванова, сохранившийся, правда, не в стенограмме, а в воспоминаниях поэтессы Елены Михайловны Тагер («Как “Рыцарь Бедный”, стоит перед толпой худощавый, рыжеватый Е. П. Иванов, мольбой и рыданием звенит его тихий голос, отчаяние на его бледном, страдальческом лице: “Богом молю вас, – не изгоняйте Розанова! Да, он виновен, он низко пал, – и все-таки не отрекайтесь от него! Пусть Розанов болото, – но ведь на этом болоте ландыши растут!”»); ультиматум Д. С. Мережковского, который весь вечер промолчал, мрачно наблюдая за тем, как рушится его сценарий, а потом рявкнул: «Или мы, или Розанов!»; наконец молчание А. А. Блока опять же в воспоминаниях Тагер («

А Блок? Он непроницаем. Чем больше шумят и волнуются в зале, тем крепче замыкается он в себя. Неподвижны тонкие правильные черты. Он весь застыл. Это уже не лицо, а строгая античная маска. С кем он? За кого он?.. Ведь Аничковы его личные друзья. Е. П. Иванову он стихи посвящал… Убедили его эти люди? Согласен он с ними? Не понять. Звонок председателя. Философов объявляет: ввиду важности вопроса – голосование тайное. Голосуют только действительные члены общества; каждый сдаст в президиум свою именную повестку. Те, кто против исключения Розанова, – поставят на повестке знак минус; те, кто голосуют за исключение – поставят на повестке знак плюс. В напряженной тишине Философов вызывает поименно всех действительных членов. Блок пробирается меж рядов. У него в руке полусвернутая повестка. Он идет мимо меня, – я успеваю заглянуть в этот белый листок – и явственно вижу: карандашом поставлен крест… Плюс! Он за исключение! Он проницателен! “Ландыши” не соблазнили его…»)

[81]

– всё это читается и сегодня с огромным интересом и косвенно еще раз доказывает, как недалеко мы от собственного прошлого ушли или же постоянно возвращаемся на круги своя[82].