Розанов

Но главное, автор фельетона, причем скорее по легкомыслию, нежели злому умыслу, назвал имена участников давней истории. Для него это был своего рода фейсбук, а кроме того, Розанов был так увлечен борьбой, что едва ли задумался над тем, как к этому отнесутся невольные герои его опуса. А они, естественно, вознегодовали куда больше отца Иоанна Альбова, и вот уже самому автору пришлось оправдываться.

«Не жалея моих 58 лет и естественной слабости воли и неясности мысли, какая сопутствует старости, – тот молоденький член моей семьи, который вместе со мною был на вечере у Минского, поднял форменный “гевалт”, обвинял, что я “предал” своих друзей, что это – “«донос”, что участники вечера (в сущности – пустого) будут “привлечены к суду за кощунство”, что “ожидается через 5 дней возвращение в Россию амнистированного Минского и теперь он в Россию не будет пущен”; что в Петербурге “непременно явятся и потребуют у меня объяснений Бердяев-христианин”, а что “Ремизову не решаются показать номер ‘Нового Времени’, где названо его имя”. Таковой натиск испугал меня, и я упросил редакцию “Нов. Врем.” поместить на другой день мое “письмо в редакцию”, где я отрекся от своего рассказа, сказав, что все было “пуфом” и “глупостью”, о коих не “стоило говорить’. Быстрое отречение мое вызвало хохот всей печати, глумливое замечание Мережковского, что “пока Розанов доказал только, что он и другие русские причащались еврейскою кровью”, и т. п. Мережковский очень хорошо понимает, в чем дело, – понимает силу ссылки на атавизм, действующий у евреев; но он путал и лгал в этом случае, как и во все время процесса Бейлиса лгал касательно евреев и русских, касательно христианства и юдаизма, – по чисто газетным соображениям, которые доминируют теперь у него и над “третьим Заветом”, и над “религией Св. Духа”. Теперь я думаю, т. е. уже на третий день после напечатания статьи “сообщение по телефону”, я начал твердо думать, что даже наиболее “виновную” часть моего сообщения, именно печатное название имен моих друзей,

 – я не только вправе был, но и должен был сделать. Т. е., как и всегда, я прав был в первом движении сердца к правде. Кровь Ющинского стоит литературного этикета, и раны его выше того, что “принято” и “не принято”. Есть вещи, около которых более не церемонятся».

Мы все погибнем

Этим более поздним «бесцеремонным» комментарием писатель окончательно отрезал себя от бывших друзей, с которыми весело и вдохновенно провел почти полтора десятка лет счастливой, мятежной, насыщенной петербургской жизни. С ним просто стало неприятно, опасно иметь дело, и розановский дом опустел. Закончился праздник, угасло дней и ночей безумное веселье, от него отвернулись издатели, сократились доходы, а вскоре после этого случился гевалт

в его собственной семье, и наш герой оказался на старости лет кем-то вроде короля Лира. Конечно, по иному поводу, нежели в «драме шекспировой», и в других совсем обстоятельствах, и все же именно семья, которой он служил, себя не щадя и считая ее высшей жизненной ценностью, его не менее сурово осудила, оттолкнула и чуть ли не предала фамильной анафеме.

«Знаете, семья наша почти расклеилась. “Такие прелестные и родители, и дети”, а ничего не выходит. “Мы – не жиды”, и семья у русских редко “выходит”. Необъяснимые таинственные привходящие ингредиенты», – с горечью констатировал в письме Флоренскому ее печальный глава в августе 1915 года, уже по привычке сводя и противопоставляя русское и еврейское, а еще позднее заключал совсем безнадежно: «Бог не дал русским “семьи”».

О грустной, унылой семейной атмосфере вспоминала и Надежда Васильевна Розанова. «У нас в доме было довольство, совершенный внешний порядок и необъяснимая тягость». По ее мнению, главная причина этого заключалась в болезни матери, однако сам В. В. полагал, что несчастья в его семейной жизни и проблемы в отношениях с выросшими дочерями идут от падчерицы, имевшей, как уже говорилось, огромное влияние на младших единоутробных сестер, и своя справедливость в этом суждении была.

Девушка, с которой Розанова связывали столь протяженные и непростые отношения («Порой очень нежные, а порой – полный разрыв. Аля держалась в семье самостоятельно и независимо. Папа ее очень ценил, хотя и враждовал с ней часто», – вспоминала Надежда Васильевна, а сам Розанов писал Флоренскому о «флиртующей ее натуре»: «от Бутягиной я видел только двуличный не то флирт»), начиная с какого-то момента стала считать мужа матери ни больше ни меньше, чем своим личным и идейным врагом. А он ее – своим, и дело Бейлиса свою разрушающую роль здесь, безусловно, сыграло.