Розанов

Однако еще менее известно, хотя не менее важно то, что в том же 1914 году, правда уже осенью, Святейший правительствующий синод, в течение нескольких лет неспешно рассматривающий «Дело по ходатайству Преосвященного епископа Саратовского о предании автора брошюры “Русская Церковь” В. Розанова церковному отлучению (анафеме)», вновь вернулся к этому вопросу и выступил с заявлением, в котором дал оценку новым сочинениям писателя (в том числе книге «Люди лунного света»): «При таком характере и содержании книги эти, в случае распространения среди большого числа читателей, особенно людей, не могущих критически отнестись к ошибкам и заблуждениям автора, могут произвести большой соблазн среди верующих».

Таким образом, на В. В. нападали с самых разных сторон, и вопрос о предании его церковной анафеме стоял, что называется, на повестке дня. А если к этому прибавить судебное преследование в 1912 году за «Уединенное», о чем уже шла речь выше, то наш тишайший, боящийся городовых проповедник частной жизни, этот «шалунок у Бога», как сам он себя называл, «Монтень с авоськой», как окрестил его позднее философ Мераб Мамардашвили, и вовсе получается каким-то хулиганом-рецидивистом, вызывающим тотальный общественный гнев – и у Церкви, и у государства, и у передовой интеллигенции, и даже у националистов, которых он, к слову сказать, никогда не считал своими, как не считали его своим и они[83]. Однако «анафема» либеральная переживалась и им самим, и его домашними намного тяжелее и имела для подсудимого куда больше, как это в России бывает, последствий. Одно из свидетельств тому – то самое «восстание» Александры Михайловны Бутягиной, о котором вспоминала Татьяна Васильевна Розанова. В. В. и сам написал об этом происшествии в небольшой статье «Напоминание по телефону», опубликованной в «Новом времени», а впоследствии вошедшей в «Отношение…» и также имеющей непосредственное отношение к еврейскому сюжету в его судьбе и в его семье.

Нетелефонный разговор

«…Передаю факт во всей сырости, как он произошел сегодня утром. Телефоню своему другу А. М. Коноплянцеву, биографу славянофила К. Н. Леонтьева, чтобы он изложил мне свои “несколько положительные мысли о ритуале крови у евреев”, – о чем он упомянул, не пояснив, в последний раз, как мы с ним виделись. И он в ответ мне телефонирует, несколько запинаясь в словах:

– Отношение к крови, и именно – к человеческой крови,

может быть очень серьезно… Да как же вы не помните, Василий Васильевич, что в 1905 году вы и некоторые члены вашей семьи были приглашены к Минскому (еврей, поэт и философ, теперь эмигрант, – деятельный участник Религиозно-философских собраний) со специальной целью испытать причащение человеческою кровью… Тогда приглашали и меня, но я испугался и не пошел…

Ба! ба! ба!.. Да, действительно, – совсем забыл! Я в то время смотрел на “вечер” как на одно из проявлений “декадентской чепухи”, и кроме скуки он на меня другого впечатления не произвел, отчего я и забыл его совершенно. Но я помню вытянутое и смешное лицо еврея-музыканта N и какой-то молоденькой еврейки, подставлявших руку свою, из которой, кажется, Минский или кто-то “по очереди” извлекали то булавкой, то перочинным ножиком “несколько капель” его крови, и тоже крови той еврейки, и потом, разболтавши в стакане, дали всем выпить. “Гостей” было человек 30 или 40, собирались под видом “тайны” и не “раньше 12 часов ночи”; гостями был всякий музыкальный, художествующий, философствующий и стихотворческий люд: были H. М. Минский с женой, Вячеслав Иванович Иванов с женой, Николай Александрович Бердяев с женой, Алексей Михайлович Ремизов с женой и проч. и проч. и проч. Мережковских и Философова не было тогда в Петербурге, они были за границей. И по возвращении написал, т. е. Д. С. Мережковский, резко упрекающее письмо H. М. Минскому; Минский показывал мне письмо, и я смеялся в нем выражению Мережковского, что “вы все там жида с лягушкою венчали” и проч. Тогда Мережковский находился еще в хороших чувствах и на добром пути. Так как он отнесся к “делу” серьезнее меня, то, очевидно, и должен был менее меня забыть сие, во всяком случае, извлечение

человеческой крови с целью ею напиться всем обществом.

Но А. М. Коноплянцев даже испугался приглашения (его слова сегодня по телефону). “У литераторов и в двадцатом

веке вообще ничего серьезного быть не может”, – думал я, кажется не без основания, тогда; и пошел на собрание без всякой “думки”. Но, я думаю, основательна была и вторая половина моей мысли: “А у людей старой веры и старого корня веры это, конечно, вышло бы серьезно, трагично, страшно”. Вот именно вышло бы то, чего “испугался” Коноплянцев.