Розанов

«Лицом она не была красива (единственно красивы были руки, – узкие и длинные), так как благодаря пороку сердца у нее на лице были красные пятна, от которых она вечно лечилась… Но все ее движения и ласки были исполнены женственного очарования, которое привлекало к ней всех, кто ее знал… Странные были ее глаза и улыбка, – ничего нельзя было прочесть в них – смеется она или грустит…» – вспоминала свою старшую сестру Надежда Васильевна.

«Косы удивительные: пепельные и жгутом в косе вокруг головы и даже к лицу подвиты. Запрыщавила немножко, но это от отсутствия мужчины, т. е. половой жизни; нет “обмена соков”, как говорит “писатель Розанов”. Это пройдет сейчас же под поцелуями любви», – писала про Алю одна из гостий розановского дома в десятые годы, но никаких молодых людей мужеского пола у девушки больше не было, а только подружки, курсистки, революционерки, суфражистки, феминистки…

Понятно, что самую горькую роль в Алиной жизни сыграли отнюдь не Розанов и не евреи, а проклятая, унаследованная от родителей болезнь, но для Али все ее несчастья сплелись в один клубок. «Еще тяжелый крест на наш дом, семью: вчера, во время припадка, когда я 1-й раз его увидел, определилось, что у бедной Шурушки (что звала Вас в СПб., барышня, падчерица) – страшная angina pectoris, “грудн. (сердечная) жаба”. “Когда огненными щипцами рвет сердце, и душой овладевает смерть”… Шура во время припадка все трепетала в моих руках, как застреленная, и, наклоняясь, как корова к пойлу – хватала воздух, а дыхания не было… – писал Розанов Флоренскому еще до истории с Бейлисом. – На другой день спрашиваю: что чувствовала; она: “ужас, смерть вижу, умираю, чувствую, вижу, что умираю, а сердце щиплет и зажимает как железными щипцами”. 3-го в ночь б. припадок, сегодня в 1 час дня – опять: “Ничего не вижу, темно в глазах” (при открытых глазах и сияющем солнце), вскакивает, вытягивается во весь рост и падает. Припадок от 15 до 20 минут. Потом – слабость, до неспособности говорить, и тоска».

Последнее особенно важно. Болезнь калечила не только ее тело, но и душу, ломала и корежила ее незаурядную личность. В 1910 году, опять же задолго до главных семейных и общественных раздоров, Розанов писал своей падчерице (это письмо цитирует в своих воспоминаниях Татьяна Васильевна): «Вот и ты наша милая, за которую мама всё читает акафисты, в каком-то нерешительном туманном положении. Как хотелось бы тебе счастья, радости, не думай, что я говорю тебе о замужестве: теперь-то ясно вижу слова Евангелия: “не каждому это его удел”. Но как хотелось бы, чтобы ты посмеялась и иногда “от души” побежала куда-нибудь с подругами и вообще испытала “молодое обыкновенное”».

И странным образом отозвались несколько лет спустя в «Опавших листьях» эти слова о «молодом обыкновенном» и о Алиных подругах: «Зеня и Марта, потом усиленно одна Зеня, потом долгие годы только Марта, потом – “Вера” и всех залила “Женя” и наконец окончательно всех залила “Наташа”».

Это произошло в 1912 году, когда Але было уже под тридцать, и в ее выборе не было прямой вины ее воспитателя, если только можно говорить в таких случаях о вине. В конце концов, лесбийство сделалось в культурных кругах той блистательной поры едва ли не нормой, но опять-таки, как и в случае с делом Бейлиса, не будет большой натяжкой предположить, что Розанов своим счастливым вдохновением, своим жадным интересом к «третьему полу», к Крафту-Эбингу и к «людям лунного света» вызывал духов Содома, притягивал их к собственному дому, и по Александре Михайловне его очередные «опыты» ударили сильней всего.

Да, читатель, Аля Бутягина была несчастным, очень несчастным существом от самого своего появления на свет, а точнее, еще от материнской утробы. Родной отец отравил ее физически, приемный – духовно. Меньше всего мне хотелось бы, чтобы эти слова прозвучали как осуждение в адрес человека, которого кто только не осуждал[91], но факт остается фактом. История, так трогательно начинавшаяся в конце восьмидесятых годов позапрошлого века далеко от порочной столицы на берегах Быстрой Сосны – молодая кроткая вдова с шестилетней застенчивой белобрысой девочкой, уют, нежность, тепло, забота, домик возле старой церквушки (хотя справедливости ради – сифилис Варвары Дмитриевны и Али был родом из тех благословенных мест) – четверть века спустя обернулась страшной семейной драмой и расколом на безбожных берегах невских.

«Всего этого дети тоже не понимают, наши дети – по детству, Санька Б. – по тупости и потому, что “внимает” (внутренним ухом) только лесбиянкам, и вне Lesbos’a для нее нет мира, – писал Розанов Флоренскому. – Но у Саньки в руках все дети (начало лесбийского гипноза)… дети – в полной власти Ал. Мих., авторитета отца или притяжения матери в ней “0” или близко к этому. “Алечка! Алечка!” “Наташа – тоже ангел”. Среди этого Содома “дружб” я совершенно бессилен, зная, что тут “тяги” гипнотичны и неодолимы».