Розанов

А в другом послании тому же корреспонденту несколько наивно и трогательно прибавлял: «Вот что, милый, скажите как-нибудь при Тане, что я “открыл Рюккерта” и вообще что-нибудь лестное. Тогда как для мамы я “умен” – все дети считают свою “Алечку” и Наташу в 100 раз умнее меня, и эта потеря авторитета, между прочим, и умственного

, – ужасно мешает жить, “палка в колесо жизни”. Таня в 16 лет назвала меня раз “идиотом”… Но я догадываюсь, что это все алечкины внушения исподтишка».

Нелестно упоминаемая в этих письмах Наташа – это Наталья Аркадьевна Вальман, домашняя учительница немецкого языка у розановских детей и интимная подруга Александры Михайловны, к которой та ушла из родительского дома и, подобно крысолову из Гаммельна, ласками и кусочками шоколада пыталась увести за собой сводных сестер в очередную коммуну, на сей раз не революционную и не религиозную, а лесбийскую.

О Наталье Аркадьевне сохранились воспоминания Надежды Васильевны Розановой: «Однажды Аля взяла меня с собой на курсы Раева и показала на одну курсистку. Она бежала вихрем по лестнице и, завидя Алю, с визгом схватила ее за руки и закружилась. У той девушки были жиденькие волосы, скрученные узелком на затылке, пронзительный голос и резкие движения. Ее широкая, длинная юбка нескладно путалась вокруг ног. Она походила на переодетого мужчину. Только темные глаза ее были странные, с тяжелым и упорным взглядом. У Али возникла с ней дружба, которая тянулась до конца жизни… Мы дети очень к ней привязались, и она занималась с нами языками… Аля очень любила Наташу, а та была рабски ей предана. На нас, детей, она оказывала определенное влияние». И в другом месте: «Наташа Вальман своим нигилистическим видом наводила страх на сергиевских жителей. Она была стриженая и походила на переодетого мужчину. Когда по дороге встречали мы богомольцев, они крестились и ахали. Ее принимали за антихриста».

«Папа с мамой ее очень не любили и еле терпели; с нами она была хороша, но старалась нас отдалить от родителей и скептически к ним относилась. Она вносила раздвоение в нашу семью», – со свойственной ей деликатностью и обтекаемостью вспоминала старшая Татьяна, но несложно представить, что значил для воцерковленной, консервативной и провинциальной во всех смыслах этого слова Варвары Дмитриевны подобный столичный поворот в судьбе ее старшей дочери, за которую она читала акафисты…

Оценка самого Василия Васильевича была по обыкновению гораздо грубей и эмоциональней. «Наташа есть лесбийский Распутин, которому “девок надо много”, и Бутягина ее “уступает” по заметной любви и Глаше, и “кого Наташа захочет”. А Наташа – Солдат. Все оне совершенно тупы, и Наташа – особенно, читая “мемуары папского двора по-итальянски”, не веря в Христа и плюя на христианство. Но семье и Шуре она кажется “гением, украшающим Россию” тем, что “такая образованная девица”. Шурка, вбегая ко мне в комнату, говорила: “Посмотрите, что читает Наташа”[92]

, – писал он Флоренскому, в очередной раз приплетая евреев, без которых ему было, похоже, уже никуда. – Вообще оне УКРАШЕНИЕ РОССИИ. Русского они ничего не читают, только жидовские газеты и жидовские книги (Наташа по отцу еврейка, мать – немка, кажется). И вот наших детей оне тащат в этот омут “s” и жидовства, и полного равнодушия, если не ненависти еще, к “глупой, пошлой России”. “Весь свет с Запада”. Все это больно, все это страшно, но я – частью от 60 лет (20 апреля исполнилось 60 лет) – ничего не могу сделать, говоря “Бог взял, Бог дал”, “ничего не могу и не умею”».

В сущности, это было горчайшее признание жизненного поражения и собственного бессилия – что может быть для мужчины страшнее?

Пустое вы говорите…

Упоминание «лесбийского Распутина» в письме о. Павлу Флоренскому было следствием крайнего раздражения В. В. На самом деле его отношение к фигуре самого известного и скандального русского мужика было намного объемнее и сложнее, как много сложнее и объемнее был и сам Григорий Ефимович Распутин. Тема «Розанов и Распутин» («И я не поручусь, что там в углу не поблескивают очки Розанова и не клубится борода Распутина», – не случайно написала позднее Ахматова, сводя их двоих в «Бродячей собаке») вообще крайне любопытна, и на ней есть смысл остановиться подробнее хотя бы для того, чтобы отвлечься от розановских дел домашних и не сводить рассказ о нем лишь к его семейным печалям.