Розанов

А самым глубоким, самым важным, самым непраздным, полноцветным и плодоносящим среди этих замечательных молодых людей оказался его земляк (по отцу) Павел Александрович Флоренский, и это родство было не пустым звуком. «Нужно нам, в самом деле, ознаменовать свою принадлежность к родине предков, тем более что эта родина из фаллических – фаллическая (“Кострома” – название фаллического божества), из блудливых – блудливая (“Кострома” – блудливая сторона), из церковных – церковная и из монархических монархическая. Все вместе показывает, что она корнями в землю и с ветвями в небо, т. е. живая», – писал он Василию Васильевичу, и это отсылка в духе самого Розанова к разным сторонам бытия – и к духовному верху, и к телесному низу – весьма характерна. Именно Флоренский лучше и глубже всех в розановском феномене разобрался и, если так можно выразиться, подвел под него гносеологическую и святоотеческую основу. Выше я приводил рассуждения отца Павла о значении святой Варвары в жизни супруги Розанова Варвары Дмитриевны, но вот что писал священник о небесном покровителе самого В. В. – Василии Великом: «Приветствую Вас с днем Вашего Святого, во многом столь определившего Вас. Ведь это едва ли не единственный из свв. оо. “обычаи человеков изучил… и естество сущих изъяснил…” Это он, чуть ли не единственный из свв. оо., питал грандиозные планы объединения всех враждующих партий и потому был терпим до послабления духоборам. Это он, опять чуть ли не единственный, имел не мало мудрости змеиной и наклонности к тонкому ведению дел, переходившему в хитрость. Это он – то, что у В. В. называют “двуличностью” и что он сам, по справедливости, называет “многомочностью”».

Заочное знакомство двух философов относится к 1903 году, когда Флоренский, тогда еще студент физико-математического факультета Московского университета, написал маститому автору журнала «Новый путь»: «Я не знаю Вас как личность, не знаю даже имени Вашего, но могу все-таки не колеблясь высказать мысль, что Вы пророк в существенном смысле, т. к. Вы постигаете То, что оформливается Логосом, первобытную Мощь».

В конце письма была приписка: «P. S. Очень хотелось бы иметь от Вас несколько слов, конечно, если это не покажется Вам слишком навязчивым».

История эта чем-то напоминала почтительное письмо учителя географии из Ельца знаменитому петербургскому критику Н. Н. Страхову, однако Розанов в отличие от своего литературного опекуна неведомому московскому студенту отвечать тогда не стал, и настоящее эпистолярное общение меж ними началось лишь в 1908 году. Но зато какое!

Душа моя Павел

Флоренский вобрал в себя все – и лево и право, и церковность и античность, и дух и плоть, и консерватизм и декадентство, и русских и евреев, и нумизматику и журналистику – и был в этом смысле Розанову конгениален. В сущности, эти двое были как авгуры, разговаривавшие на своем птичьем, костромском блудливом, святом языке, прекрасно друг друга понимавшие, ценившие, то и дело яростно спорившие и ни разу друг с другом не заскучавшие. В отличие от Сергея Александровича Рачинского, богобоязненного и смиренномудрого человека прошлого века, разговоры на все сомнительные темы сразу же пресекшего, Павел Флоренский, «человек новый и сам декадент», по определению В. В., не гнушался розановского интереса к плоти, и в пространных эпистолах сначала к преподавателю Духовной академии Троице-Сергиевой лавры, а потом и к священнику отцу Павлу Розанов мог позволить себе вывалить все, что в глубине его существа бродило, мешалось и варилось, как в каком-то огромном чану, и при этом знать, что не будет ни отвергнут, ни осмеян, ни осужден, а – понят.

В. В. рассуждал о тайнах мироздания и христианстве, о греческих монетах и своих пристрастиях и взглядах на интимную сферу. Он отрицал все подряд, от догмата о непорочном зачатии до современного отношения церкви к семье, нападал на Христа и объявлял церковь виновной в «каждом пьяном на улице, в каждом распутном в бардаке, в каждом удавившемся, в каждом картежнике», ибо все человеческие пороки проистекают, по Розанову, от бессемейности и невозможности разводиться. Написанные латинскими буквами слова «фаллос» и «вульва» были в его письмах едва ли не самыми часто встречающимися и служили наиболее надежным средством самопознания: «Мне кажется, у меня мозг fall’ообразен и особенно vulv’ообразен, – правая ½ – fallus, левая – vulva: и их соотношение напоминает мне душу, особенно во время писания, да и всегда, в свободную минуту».

Он не исповедовался, не каялся, а просто делился опытом и «опытами», признаваясь Флоренскому в самых разных вещах, вплоть до единственного, из любопытства испытанного опыта содомии, которую ради удобства обозначал буквой S, на что Павел Александрович терпеливо и кротко отвечал: «Уж если Вы про Христа пишете невесть что, то право же S является лишь наивностью».