Розанов

Из всего огромного эпистолярного наследия Розанова его практически десятилетняя (1908–1917) переписка с Флоренским – наиболее насыщенная, откровенная, самая розановская, острая и шальная, да и сам Павел Александрович был наиболее глубоким и любопытным из его корреспондентов, так что, строго говоря, Михаил Васильевич Нестеров с полным основанием мог бы изобразить на своем известном полотне вместе с отцом Павлом не Сергея Николаевича Булгакова, но его елецкого учителя, а еще лучше – всех троих, связанных весьма непростыми отношениями.

Флоренский спорил с Розановым, не соглашался по очень многим вещам («Несмотря на все мое глубокое уважение к Вам, несмотря на мою личную любовь к Вам, Вы – враг мне, и я – Вам»), обвинял его в нелюбви к истине и христианству, требующему «самоотвержения», «а Вы хуже огня боитесь всякой трагедии, всякого движения». Он заботливо и педагогически пугал Розанова адскими муками: «Смотрите, Василий Васильевич, как бы Вам не было в аду такого наказания: посадят Вас в комнату, где со всех сторон будут торчать фаллы, где только и будет действительность, что под углом зрения пола. И восплачете Вы ко Христу, которого оскорбляете. Замучаетесь, стошнит Вас. Будете простирать руки, чтобы идти на какие угодно муки, лишь бы не видеть всего под углом зрения пола, и тщетно будет Ваше отчаяние: “Где сокровище Ваше, там и сердце Ваше будет”». «Скажу Вам прямо. Ваше противление Христу (Которого Вы понимаете, конечно, лучше, нежели я, вследствие чего Ваше отрицание не отрицание каких-нибудь социал-демократов, а гораздо злокачественнее) вселяет в Вас бес. Вы притягиваетесь к христианству, вожделеете его, но притягиваетесь содомически. Свой содомизм в отношении к святыням Вы проектируете на эти святыни. А между тем стоит Вам отказаться от самоутверждения, сказать Христу без всяких условий, смиренно: “Господь мой и Бог мой!”, как иллюзия исчезнет мгновенно. Вот Вам и объяснение». И подводил итог: «Если мое слово нужно Вам, то вот оно: ну, известный писатель, бездонно-глубокозрительный В. В. Розанов слегкомысленничал. Виноват, но заслуживает снисхождения».

Так они поменялись местами, и уже не Розанов, а Флоренский казался более старшим, мудрым, терпеливым, да в сущности и стал настоящим наставником и новым розановским духовным поводырем и опекуном. Правда, вести такого неподатливого, невнимательного послушника было весьма непросто, и иногда Флоренский замолкал, не отвечал на письма, заставляя многомочного В. В. нервничать и каяться: «Теряясь в догадках, отчего Вы мне не пишете, я думал, что Вы меня не то чтобы не любите, а недолюбливаете, за суету, мутность, тщеславие, “опыты” (больше всего), худоватое отношение к Церкви (Б. даст совсем войду в нее)».

Случалось, Розанов сам первый хотел из этого «романа в письмах» выйти, чтоб только не терзаться: «Вот перемена: стал скучать с Вами. Писать не хочется. А бывало, только мысленно и говорил с Вами. “Истощили Вы мое терпение” и “любовь лопнула”. Fatum». Или в другой раз: «Забудьте меня и не пишите никогда. В Ваших путях я совсем не нужен. Даже для “ученых справок”, не говоря о дружбе».

Но – не выходил, и переписка возобновлялась, продолжалась, и с годами в этих розановских метаниях, сомнениях и страхах, как и в неумеренном влечении к «сладкому», становилось все больше детского, беззащитного, как будто В. В. действительно рос наоборот, не взрослел, но превращался в подростка с бушующими гормонами, а взрослый, мудрый Флоренский со снисхождением к заблудшей овечке писал: «Дорогой Василий Васильевич! В моей жизни было несколько моментов, когда мне было до боли жалко Вас и хотелось написать Вам, обнять и поцеловать Вас тем поцелуем, каким мать целует маленького, больного ребенка». И в другом письме: «Какой Вы милый ребенок, большой, великий, но не понимающий иногда самых явных положений в жизни»[55].

И как больного ребенка он прощал своего корреспондента за все его шалости, поиски, эксперименты и «опыты», снисходил до них, не бросал Розанова и выносил за скобки то, что отторгало в нашем герое других, нормальных, здравомыслящих людей, один из которых позднее с недоумением вспоминал: «Ничем он казалось болен не был; отличался семейными добродетелями – и только неприятной была сладимость, с которой он воспринимал все женское. Гипертрофия интереса к Полу (для него именно полу с большой буквы) и привела к размягчению его мозга, очень сильного, но особенного; как женщина он был алогичен, мыслил озарениями, не приводя в систему острых своих афоризмов, был в них капризен, как художник. Увлечение одной стороной бытия делало его равнодушным к другим, отсюда и объяснения того, что мы называем его аморализмом».

Эти суждения студента Д. А. Лутохина на первый взгляд кажутся вполне разумными, но не случайно с их автором дружбы у Розанова не сложилось, а дружили с ним, переписывались те немногие, кто умел над этими особенностями его личности подняться и не считал Розанова «половым идиотом», а пытался ему помочь, поддержать.