Розанов

«С синей высоты эфира “имя Розы” имеет совсем другой вид. Перед нами на колючих кустах судьбы, на терниях, на частоколе терновника (тут уже рдеют и капли страстей Христовых) раскрывается роза, женское начало любви, приманка, ловушка нектара, половой орган цветка. В мужском имени Розанов открывается воронка женского имени, причем древнего, возможней всего, иудейского имени и уж точно восточного, а не северного – РОЗА. Эта роза делает феномен Розанова парадоксальным слиянием, соитием, эмблемой женского и мужского начала. Оно увеличивает во сто крат всеохватность этого имени. Роза окольцовывает пространство. Роза – вход в тайну. Роза даже может читаться как путь в матку истины, в святая святых.

Эта ужаленность Василия женским именем Роза и создает тот поразительный эффект спиритуальной половой манкости и энергии розановской мысли. Возможно, в этой ранке гнездится увлечение Розанова иудаизмом, не отсюда ли его крик: Все! Ухожу в еврейство.

Итак, синее имя Василий в соотнесении с алостью Розы порождает из точки творящего имени феномен радужной розановской мысли, на цвет, запах и крик которой вот уже который год летят медоносные пчелы читателей и почитателей Василия Розанова, сине-розового херувима отечественной культуры».

По-моему, сказано замечательно, образно, поэтично, только вот у херувимов не бывает жен и детей, и речь не только о «царе Василии», как называет Королев своего героя, но и о розановской семье, о его домашних, о тех, кого он так любил, считал главным в своей жизни и называл «малым храмом бытия своего, тесной своей часовенкой», и вне этой любви вот уж точно не может быть ни понят, ни разъяснен. В. В. по-прежнему оберегал свою семью, заботился о ней, ей служил – это все правда, его дети подрастали и воспитывались в хороших условиях, не зная ни в чем нужды, он их баловал, нежил, они учились в престижных школах, ездили отдыхать на курорты или за границу, ходили в театры («Папа взял ложу, и мы отправились всей семьей»), но вся эта идиллия оказалась очень хрупкой и оборвалась в один момент. И не потому, что кончились вдруг средства. Они кончатся позднее. А тогда случилось другое, более страшное.

«Осенью 1910 года мы переехали на новую квартиру в Казачий переулок, 4[58]. Мама с папой приехали раньше нас, чтобы убрать квартиру, а мы приехали с Украины через несколько дней, – вспоминала Татьяна Васильевна Розанова. – Помню, утром, на другой день, сидим мы за утренним чаем, за столом в столовой. Мама очень оживлена, много рассказывает о поездке за границу, о хороших тамошних порядках, о том, как она с папой ездила кататься с искусственных гор после своего лечения. Все казалось благополучно, но у нас екало сердце, мы были удивлены: маму мы не узнавали, у нее было странное выражение лица и не свойственная ей говорливость. Мы, дети, притихли… Вдруг мама как будто поперхнулась чем-то и начала медленно на один бок сползать со стула… Мы страшно испугались, не понимая, в чем дело. Отец вскочил со стула, бросился к ней, думал, что она поперхнулась хлебом, неосторожно начал стучать ей по спине, давать глотать воду, но ничего не помогало, объяснить она ничего не могла, что с ней случилось, – язык у нее онемел. Бросились за врачом, была ранняя осень, все знаменитые врачи были в отъезде, пришлось вызвать с лестницы случайного врача Райведа, и он сразу определил – паралич».

Дурная болезнь

«Когда я приоткрыла дверь в одну из комнат – то увидела папу… Он лежал ниц перед иконой и рыдал. Казалось, кто-то подрубил ему ноги, и он всем телом рухнул на пол, – вспоминала другая дочь, Надежда Васильевна, тогда десятилетняя девочка. – Не помню, когда нас пустили к маме… Она лежала в постели, а мы толпились у ее ног. Она смотрела на нас и, мучительно кося рот, пыталась что-то сказать… Нам, детям, объяснили, что мама переутомилась с устройством квартиры, и с ней сделался нервный удар. Так мы и думали, пока не стали взрослыми».

Болезнь жены стала главным несчастьем в разноцветной жизни Василия Розанова, и тут, конечно, напрашивается соблазн сделать на этом основании строгий нравственный вывод в духе Ивана Ильина, что причиной всему стала розановская безответственность, чересчур вольное поведение, те пресловутые религиозно-эротические поиски, проклятые «сеансы» и «опыты» («О, мои грустные “опыты”… И зачем я захотел все знать. Теперь уже я не умру спокойно, как надеялся…» – писал он и сам в «Уединенном»), тот нездоровый интерес к полу и к плоти, в результате чего праведная женщина заболела от переживаний и взяла на себя грехи неверного супруга, расплатившись за них своим здоровьем. Можно вспомнить старца Амвросия, с самого начала прозорливо советовавшего Александре Андриановне Рудневой не подпускать «нахлебника» Розанова к ее дочери. Однако на самом деле, мой читатель, все оказалось и так, и не так, но в любом случае и гораздо злей, и гораздо страшней.