Рубиновый лес. Дилогия

– Аметистовый сад – это колыбель. Здесь те покоятся, кто устал от жизни после жизни или сам себя её лишил. Черепа вовсе не нужны, чтобы через сад пройти, достаточно свечей и веры в них. Прочее – выдумка её, забава детская, – призналась Волчья Госпожа в какой-то момент, когда мы шли под кристальными сводами деревьев, цепляющихся друг за друга в тесноте и образующих туннель. Я робко глянула на её золотую маску, пытаясь понять, о ком Госпожа говорит, пока она сама не выставила вперёд посох и не указала навершием на Дагаз, прыгающую по кочкам впереди. – Умом она слаба. Потому я в сиде её и оставила, у себя под боком. Приглядываю, чтоб не заигралась. Сложно с ней, но дщерь есть дщерь. Не отказываться же мне от неё лишь потому, что она такая.

Я промолчала, удивлённая этим откровением, и снова обернулась на Соляриса, не сводящего горящих глаз с наших спин. Значит, он правду говорил: что Хагалаз, что Дагаз – вестницы Волчьей Госпожи. Сколько же им обеим лет? И насколько мастерски они, должно быть, владеют сейдом… Теперь понятно, отчего же именно к Хагалаз шли обучаться и принцы, и драконы – только такая и могла пробудить сейд даже в существе, чья природа его отторгала.

– Вы её дщерью зовёте. – Я нашла в себе смелость заговорить не сразу, но, когда сделала это, Госпожа повернулась ко мне с любопытством. – Она правда ваша дочь? Как и двадцать три другие вёльвы? Просто… Люди верят, будто у вас лишь одни дети есть – волки лесные, вскормленные вашим грудным молоком.

– Правду люди говорят, – кивнула Госпожа. – Те, кого я дщерями зову, не дщери мне вовсе. Из земли и природы они появились, а не из меня. Хагалаз, которая так рассказывать о тебе любит, создана из леса, который вы Рубиновым ныне зовёте. А Дагаз… Ох, не следовало мне в болота жизнь вдыхать! Как привыкла она всё в себя затягивать, будучи трясиной, так в себя всё тянет и имея плоть. Иных детей у меня нет. Таков уж мой алог.

– Алог?

На Кристальном пике пахло зефиром, словно где-то горел огонь, над которым он плавился, и дикой мятой, что росла в горах Керидвена и какую торговцы везли пачками, ибо с ней не было чая душистее и вкуснее. Этот дивный аромат портил лишь мускус – не мягкий и не солодовый, как у Сола, а душный и животный, сидящий на шерсти животного. Таким же мускусом пахло и от самой Госпожи, погрузившей пальцы в густую шерсть своей волчицы, бредущей рядом. Они были расписаны хной на костяшках, как кольцами, а сами ногти оказались сточенными почти под корень, но с забившейся по краям травой, как если бы Госпожа растирала в руках живые травы, прежде чем снизойти до нас.

– Мои дети – волки лесные, вскормленные моим грудным молоком, – повторила она слово в слово, и в чаще снова мигнули десятки жёлтых глаз ей в подтверждение. – Но мало кто из смертных задумывается, откуда же взяться такому количеству молока. Чтобы оно появилось, дитя в чреве носить нужно… Носить и родить. Или потерять. – И, замолчав, Госпожа снова пропустила шерсть между пальцами. Я поняла слишком поздно: этот жест успокаивает её и не даёт звону, прорезающемуся в её голосе, обратиться плачем. – Алог – проклятие сида, наложенное другим сидом.

– Проклятие. Ваше наказание за помощь людям? – поняла я с ужасом. – А Совиный Принц, Кроличья Невеста, Медвежий Страж… Они что же… тоже прокляты?

Госпожа замолчала на какое-то время, видимо размышляя, стоит мне рассказывать или нет. В конце концов она махнула рукой – буквально, отпустив свою волчицу вперёд догонять Дагаз, вскарабкавшуюся куда-то на деревья, – и принялась перечислять:

– Мой алог – детей не иметь, щенками довольствоваться да смотреть, как другие женщины зачинают, чтобы только тоской изводиться. Алогом Невесты была вечная юность, повзрослеть она не могла, сколько веков бы ни минуло. Медвежий Страж обязан шкуру носить и пищу иную вкушать не может, кроме мяса сырого, потому и от последователей своих того же просит, справедливости ради. А Совиный Принц…

– А что он? Какой у него алог? – закусила нижнюю губу я.

– Язык не повернётся алогом это назвать, ибо ему что дар, что проклятие – он всему рад! Крыльями его наградили, потому что думали, что он уродства не вынесет. А дурень этот лишь сильнее возгордился! Никакие наказания ему нипочём. Все беды как с гуся вода. Вот что непомерная любовь к себе делает!

– А то, что он стихами извечно говорит? Это тоже часть алога?

– Нет, это потому что он выскочка хвастливый.

– А что же ваши маски?

Госпожа обратила на меня свой взор и, судя по звуку, ухмыльнулась.

– Тоже нет. Это семейные скрепы. Обещание единства.

Мне захотелось и об этом её расспросить, но я сдержалась, решив, что и так позволила себе слишком многое. Сразу начинать с чего-то вроде «Освободите моего возлюбленного от проклятия, пожалуйста» мне показалось неприличным, как и с «А вы случайно не знаете, как нам мир спасти?». Потому я решила действовать последовательно, но, кажется, всё-таки увлеклась.