Рубиновый лес. Дилогия

Несмотря на то что пласты чешуи забили медный чан доверху, этого всё ещё было недостаточно. Заслышав об этом, я заплакала – уже не беззвучно, как плакала всё то время, пока вытирала Сола от крови, а навзрыд. Благо он не услышал этого, наконец-то забывшись в бессознательном маковом сне на залитом кровью жертвеннике. Его раны, однако, не стянулись даже после того, как я промыла их настоем из дубовой коры с календулой и туго перетянула смоченными в них же повязками.

Когда мы поднялись из катакомб, оказалось, что на улице уже рассвело. Гектор отнёс медный чан в кузницу на выплавку, а затем вернулся и, взвалив Сола себе на плечи, помог мне дотащить его до башни. В тот день я так и не уснула, проклиная Сола за его упрямство, а себя за слабость.

А уже в следующую ночь всё повторилось сначала.

* * *

– Хм… А она вроде справляется. Молодец.

Несмотря на войну, в Столице было так же оживлённо, как и раньше. Босоногие дети, бегающие друг за другом с воздушными змеями, тешили разбитые сердца своей беспечностью. А беременные женщины, заботливо прядущие шерсть для детских башмачков на крыльцах своих домов, вместе с нитями пряли для мира надежду. В воздухе танцевали оранжевые листья, как вестники месяца жатвы, до которого примстав отсчитывал всего несколько дней. Крестьяне, должно быть, уже вовсю делали заготовки к зиме: сворачивали скирды соломы для лошадей и скотины, стригли овец и коз, засаливали и закатывали в бочки оставшиеся с лета овощи, а ягоды и фрукты топили в сахарном сиропе или спирте. Над хижинами с двускатными крышами и резными коньками, похожими на ладьи, вились клубы чёрного дыма, а таверны, полные постояльцев, гудели и ходили ходуном из-за прибывших из соседних городов лидов. В глазах рябило от реющих знамён, и я, спускаясь по вечерам в Столицу после очередного ужасного дня, спешила поскорее пройти мимо, чтобы обрести долгожданный покой.

Этот покой ждал меня там, где росло священное древо. В поисках него туда приходил и Кочевник. С бурдюком пенного эля, порядком помятый после очередных склок с пьяными фардренгами[47], он каждый раз сидел под тисом и разговаривал сам с собой. Иногда собеседником ему становилась призрачная Тесея. Он больше не произносил её имя вслух, словно не хотел им делиться, но в такие моменты его голос всегда становился тише и ласковее. Лишь когда я присоединялась к нему под ветвями мёртвого дерева, Кочевник снова начинал веселеть.

– Смотри, – сказал он мне в один из таких вечеров. – Ещё вчера здесь этого не было.

Кочевник приложил мозолистую ладонь к посеревшему стволу и дотянулся до нижней ветви, где на самом кончике набухало несколько бледно-зелёных почек.

– Думаешь, это Тесея? – спросила я, пряча замёрзшие руки под пазуху подальше от колючего ветра.

– А кто же ещё. – Кочевник улыбнулся, будто знал это наверняка, и предложил мне свой бурдюк, прежде чем снова приложился к нему сам. – Она ведь Волчьей Госпоже осталась помогать, исполнять долг Кроличьей Невесты. Моя сестрица умная, старательная. Уж если берётся за дело, то всегда выполняет его сполна. Ты вот знала, что это Невеста каждый раз возвращает наш мир к жизни после того, как его сжигает Рок Солнца? Иначе как, думаешь, деревья и посевы восстанавливаются всего за год? А ещё это Невеста деревья от зимы пробуждает. Молодых оленят вскармливает, если те остаются без матери. Потому я никогда не охочусь там, где растёт вербена, ибо в тех краях, значит, охотники и так постарались на славу. Кроличья Невеста благоволит нам, но нельзя злоупотреблять её добротой. Если охотники меры не знают, зверьё уходит; а если земле не давать отдохнуть, то посевы не прорастают и люди гибнут от собственной жадности. Как красный цвет – цвет проклятия и Дикого, так зелёный – цвет благодати божественной. И это, – Кочевник покачнулся, ткнув мозолистым пальцем в почки на мёртвом тисе, – высшее её проявление.

Он снова отхлебнул из своего бурдюка, в содержимом которого и крылась причина его внезапного красноречия, и опёрся о древо. Волосы его, забранные в хвост на затылке, слегка отросли, но лицо оставалось чистым и гладким – ни щетины, ни раскраса. Со своим богом, Медвежьим Стражем, Кочевник будто похоронил и себя как берсерка. Не тренировался с остальными хускарлами, в число которых некогда собирался войти, не точил оружия и не говорил о войне. Только обнимал священный тис, как ушедшую сестру, и верил, что зелёные почки, распустившиеся на нём, – её послание. Быть может, так оно и было, но Кочевнику была нужна более крепкая и надёжная опора.

– Возьми. Я хочу, чтобы она была у тебя.

Кочевник растерянно заморгал, когда я вложила ему в руки золотую маску с резьбой в виде клочков шерсти и вытянутой медвежьей мордой. Эта маска была и больше, и тяжелее всех прочих – я едва вместила её под накидку, чтобы принести сюда из замка. На лице Кочевника маска тем не менее смотрелась хорошо, будто ему всегда и принадлежала. Он задумчиво примерил её и демонстративно вытянулся во весь рост, но до нижней ветви тиса даже макушкой всё равно не достал.