Рубиновый лес. Дилогия

– Эй, Мелихор, я тут узнать хотел… А когда домой, а? Что-то мне не по душе Дикие Земли: ни таверн, ни рынков, ни бани сносной… Подраться не с кем, поторговать – тоже, да и фрукты уже надоели. Страсть как эля хочется! Может, завтра и отбудем, а? Чего молчишь? Где ты вообще пропадала всё это время? Я чуть до моря не дошёл, пока тебя искал…

– Извини, была занята. Раздевалась перед незнакомыми людьми. Пусть тебя та домой относит, кого в деревню родную привести будет не стыдно!

– Чего?

И, взмахнув хвостом, она одним ударом расколола о стену гигантский орех, который всё это время вертела между колен (кажется, Велиал кокосом его называл). Коричневая скорлупа вместе с белой мякотью так далеко разлетелась, да с таким треском и рычанием Мелихор сквозь зубы, что Кочевнику не составило труда представить, будто это его голова. Во рту резко пересохло.

– Что с тобой?! Мелихор?

Звук, который она вдруг издала, запрокинув назад голову и резко вздохнув, напомнил Кочевнику свист, с каким чайник закипает на печке. Он медленно приблизился к ней, шаг за шагом, всё ещё побаиваясь повторить судьбу кокоса, и наклонился, чтобы лучше видеть её лицо в темноте. Только порхающие светлячки и её собственные глаза, жёлтые как янтарь, освещали его.

Оно было мокрым и блестело, как камень у того самого водопада, омытое слезами.

– Ты что, ревёшь?! Эй, эй, не реви! Мелихор! Страж Медвежий… Да что происходит-то?!

«Баба плачет – быть беде», – поговаривал отец, а отец у Кочевника был очень мудрым человеком. В таких случаях, поучал он, лучше сразу извиниться – и не важно, прав ты или виноват, ибо «правых среди покойников, к коим злая женщина отправит тебя запросто, не бывает». Вот только за что конкретно он должен извиняться, Кочевник не знал. Но, впрочем, догадывался.

«Сильтан… Вот змея!».

Стоило заподозрить дурное, ещё когда Мелихор пропала ни с того ни с сего. Она ведь все путешествия ни разу его в покое не оставляла, ни на минуту, не то что на час или день! Всегда рядом была, всегда пристраивалась к его плечу, когда они отдыхали, мурлыкала что-то себе под нос или ему в шею, а по ночам переплеталась с ним ногами и руками, чтобы согреть. С тех пор, как завершилась война в Керидвене, крестообразная рана зарубцевалась на его груди, а сердце зажило, застучав как прежде, они с Мелихор были неразлучны. И если было на свете что-то, чего Кочевник боялся так же, как умереть от старости, а не в славной битве, – это потерять её и то, что у них было. Кажется, Дикий всё-таки его страх учуял и воплотил в жизнь. Или же то и впрямь был Сильтан, мстящий за «чудодейственный цветок», или нелепое стечение обстоятельств. Или, может, сам Кочевник, вдруг ставший таким рохлей, что самому стало тошно.

Вот идиот. Вот он попал.

– Мелихор…

– Опозорил меня перед братом, ладно бы в лицо мне сказал.

– Мелихор…

– Сам-то дикарь, а ещё носом воротит! Смех всему гнезду!

– Я-то дикарь?! Ладно, ладно, дикарь, только перестань реветь. Хора!

Кочевник потёр шею, постоял так и сяк, потыкал в неё пальцем, да без толку – слёзы текут, сползают по подбородку и острым когтям, которыми она тщетно пытается вытереться, прежде чем зайтись в рыдание до икоты опять. В тот момент Кочевнику показалось, будто все Дикие Земли смеются над ним. Кузнечики стрекотали в высокой траве, сказочные птицы с распушёнными хвостами кричали за изумрудными листьями, где-то вдалеке грохотали барабаны настоящих, в отличие от Кочевника, дикарей, и даже Чёрный Рог расшевелился, выдохнул и укрылся водяным туманом, будто подавился и закашлялся от хохота.

– Я был не прав, – изрёк наконец Кочевник после ещё нескольких минут внутренних истязаний, за которые успел сделать вокруг крипты петлю и помолиться Медвежьему Стражу о смелости. К тому моменту Мелихор как раз успокоилась, только шмыгала носом и ковырялась когтями в земле, повернувшись к нему спиной, а лицом – к раскинувшемуся в долине и залитому лунным светом лесу. – Я имя твоё опорочил, оклеветал тебя, обидел. Не по-мужски это было, как и всё то, что я Сильтану тогда наговорил. Мне стыдно, но не за грубость свою, а за ложь. Дурак я. Не сын я Медвежьему Стражу. Не берсерк и даже не мужчина после такого. Страшусь женщин больше, чем хищных зверей, потому что страшусь своей слабости перед ними. То есть… То есть слабости перед тобой. Не умею справляться с таким, не знаю, как надо. Не только еда и питьё мне нужны. Не только…

Лишь по тому, что Мелихор наконец-то перестала всхлипывать и затихла, Кочевник понял, что бормочет верные вещи. Хвост её, прежде мечущийся из стороны в сторону так, что едва не вспахивал землю, наконец-то улёгся и успокоился. Тогда Кочевник набрал в лёгкие побольше воздуха, разогретого за день под палящим солнцем и ещё хранящего остатки влажного зноя, и выпалил быстро, словно стрелу себе в сердце пустил:

– Соврал я Сильтану. Плевать мне, что деревенские скажут. Я в Хардвик вообще возвращаться не собираюсь! Не хочу ни охотником быть, ни разбойником, ни хускарлом. С тобой путешествовать хочу, мир смотреть, на тебя смотреть. Слушаешь меня?