Рукопись Бэрсара

Долгонько я его выглядывал, потому что он новое поле себе выжег, на Двугорбой горе. Прежде‑то в эти места наши не забирались, видать совсем плохо стало понизу родить. Затемно в кустах прихоронился, да так день и просидел, не вылез. Растерялся я, если честно. Вроде и знал, что постарели однолетки мои, а только чтоб Фалхи...

Нет, он не вовсе старый стал ‑ крепкий такой мужик, еще в силе, только что волосы белым присыпало и борода пегая. А вот с лица... ежели бы не шрам на щеке памятный ‑ это он в яму свалился зверовую, я его оттуда и вытаскивал ‑ засомневался б. Обломала его, видать, жизнь, укатала. Как черная кора стало у него лицо ‑ все в морщинах да рытвинах, и глаза без свету. Работает он, а сам все дергается, через плечо поглядывает. "Эх, думаю, ‑ оплошал я с Фалхи, надо бы другого приискать." А кого выберешь? Если уж Фалхи стал такой...

А молодые мне ни к чему, мне такого надо, чтоб меня помнил. Ну, делать нечего. На другой день, как подошел он поближе, зову:

‑ Фалхи!

Дернулся, побелел весь, за амулет схватился.

‑ Кто тут? ‑ спрашивает.

‑ Да я, ‑ говорю, ‑ Ули.

Он:

‑ Кто? Где? ‑ А сам уже и не соображает со страху.

‑ Да тут я, ‑ говорю, ‑ сейчас вылезу.

Увидел меня и еще хуже затрясся:

‑ Чего тебе, ‑ сипит, ‑ неуспокоенный дух?

‑ Какой я тебе дух? ‑ говорю. ‑ Отпусти свой дурацкий талисман да пощупай! Чай поплотней тебя буду!

Он вроде бы чуть отошел, потянулся, а тут на беду ветка где‑то в лесу треснула. И все! Нет уж у Фалхи моего ни ума, ни памяти: завопил диким голосом, повернулся ‑ и наутек. Так все на том и кончилось. Пытался я еще кой‑кого подстеречь, да Фалхи, видать, насказал в деревне пять ведер да три лукошка, такого страху нагнал, что даже на поля народ кучками ходил. А уж с вечера скот позагоняют, все проходы меж плетней заложат и жгут огонь до утра.

Все верно. Сперва, значит, нечисть лазила, потом покойники объявились ‑ где уж тут думать?

Одного себе не прощу: заставили нижние меня все‑таки в деревню пойти. Знал, что нельзя, а пошел. Ну, живой воротился ‑ и ладно. Правда, отметинку мне одну до смерти таскать‑то, и поделом. Оборвал, отрезал я обратный путь глупостью‑то своей. Знал ведь, что не останусь я навек в мире подземном, все равно к людям уйду. Рано ли, поздно, а уйду, как дело сделаю. А вот не хватило меня выстоять, потерял я край родимый. Добрый ли приют, худой, а другого ведь не было.

Ну, ладно, отлежался, пока рану затянуло, и опять мы с Наставником зажили душа к душе. Не я его, а он меня утешал, потому как оба знали, что дело конченое.

Это после того уж, как выздоровел я, явился ко мне сам Главный Координатор, огромадной своей персоной. Сам пришел, без свиты, видать, у них‑то духу не хватало... на приговор.

Что, мол, поскольку из‑за невозможности установить контакт с верхними разумными не удалось произвести исчерпывающих исследований, чтобы подтвердить или опровергнуть мои утверждения, было решено не вносить существенных изменений в экономику. Что, мол, тем не менее, будут разрабатываться новые, безотходные, типы технологических процессов и изыскиваться действенные и экономически выгодные способы обезвреживания отходов. Что, мол, они не оставили надежды на Контакт с верхними разумными и будут производить соответствующие изыскания в этом направлении.

Я не сказал ему ничего: что толку после драки кулаками махать?

‑ Ну что, ‑ говорю, ‑ когда он ушел, утремся, Наставник? Порадуемся посулу?

‑ Не знаю, Ули, ‑ отвечает. ‑ Я все думаю, как виноват перед тобой. Во имя безнадежной цели лишил тебя общества подобных тебе, обрек на неестественную жизнь, а теперь еще заставил пройти через эту мерзость. Ты будешь прав, если теперь нас возненавидишь.

‑ А за что вас ненавидеть? ‑ спрашиваю. ‑ Чем вы от наших‑то деревенских отличаетесь? "Свое поле первым полей!"

‑ От твоих соплеменников? Не обижайся, Ули, ‑ говорит, ‑ но твои соплеменники ‑ дикари, а за нами не одно тысячелетие цивилизации. И если в подобных случаях мы так похожи, это о многом говорит.

‑ О чем же? ‑ спрашиваю.

‑ Видимо, существует такая характеристика ‑ назовем ее степенью эгоизма цивилизации, которая определяет отношение цивилизации к миру. То, что она будет, и то, что дает ему.

‑ К миру? ‑ спрашиваю. ‑ А что вы под тем разумеете? Пещеры ваши?

‑ Я понимаю под этим планету, на которой мы живем, со всей совокупностью присущих ей явлений.

‑ А что, ‑ говорю, ‑ для вас планета? Ума не приложу, как за тыщи‑то лет носа не высунуть, не глянуть, что там, наверху, деется!

‑ Это и есть одно из проявлений эгоизма нашей цивилизации. Сосредоточенность на себе, на своих сиюминутных нуждах. А отсюда соответствующая система ценностей, когда эти интересы и эти нужды оказываются превыше всего.

‑ Погоди, ‑ отвечаю, ‑ что‑то не то говоришь! Вы же вроде народ не злой, я же чуял, каково было вашим ученым о нашей судьбе слушать! Понял даже так, что и прочие о том волнуются.