Русская литература от олдового Нестора до нестарых Олди. Часть 1. Древнерусская и XVIII век

Мир сей преукрашенный – книга есть велика,еже словом написа всяческих владыка.Пять листов препространных в ней ся обретают,яже чюдна писмена в себе заключают.Первый же лист есть небо, на нем же светилаяко писмена, божия крепость положила.Вторый лист огнь стихийный под небом высоко,

в нем яко писание силу да зрит око.Третий лист преширокий аер[5]мощно звати,на нем дождь, снег, облаки и птицы читати.Четвертый лист – сонм водный в ней ся обретает,в том животных множество удобь ся читает.Последний лист есть земля с древесы, с травами,

с крушцы и с животными, яко с писменами.

Вы слышите, что некоторые строчки здесь абсолютно прозаические. Рифма есть, посему это стихи, но стихотворным размером и не пахнет. Почему? Потому что это силлабические стихи, то есть такие, где критично только количество слогов в строке и ударение на предпоследний слог. Поскольку все наши поэты семнадцатого века были носителями польской культуры, то естественно, что они принесли нам польскую силлабическую поэзию. Как вы прекрасно понимаете, в польском языке ударение всегда будет на предпоследний слог, и поэтому когда мы говорим о произвольном расставлении ударений в польском стихе, то тут не будет проблемы внутри строки.

Rzucifbym to wszystko, rzucifbym od razu,Osiadfbym jesieniq w Kutnie lub Sieradzu.W Kutnie lub Sieradzu, Rawie lub Leczycy,W parterowym domku, przy cichej ulicy.

Это Юлиан Тувим, мы его проходили в университете. В моем переводе:

Бросил бы всё это, бросил бы всё сразу,Проводил бы осень в Кутно или в Серадзу,В Кутно иль в Серадзу, в Раве или в Ленчице,В небольшом домишке мог бы поселиться.

Практически подстрочник. Проняло меня это стихотворение своей уютной лиричностью, но я его вам читаю ради эффекта сбоя ритма внутри строки. Я это сохраняла в переводе.

Я пошел в корчму бы, сел от всех в сторонке,О навек ушедшем заплакал б негромко.Разговор завел бы, выпивши вина я:

«Что же ты, голубка, что, моя родная?Жаль тебе веселья, грустишь по столице?Скучно тебе, верно, в Кутно иль в Ленчице?»Ты бы замолчала, милая подруга,Слушала, как ночью в трубе воет вьюга,Думала бы долго, в час, когда грустится:Что ему тут нужно, в Кутно иль в Ленчице?

И вот, «жаль тебе веселья, грустишь по столице?», «слушала, как ночью в трубе воет вьюга» – вы видите, сбой ритма произошел, то есть это не ошибка, а передача польского стиха. Из того, что я вам процитировала по-польски, этот сбой в четвертой строке: «w parterowym domku, przy cichej ulicy» (букв. «в одноэтажном домике на тихой улице»). Но для русского слуха это «в трубе воет вьюга» кажется ошибкой переводчика, если оно однократное, а не регулярное. И, как вы понимаете, когда силлабическая поэзия будет перенесена на русскую почву, то эти произвольные ударения внутри строки приведут к тому, что русский слух спросит «это правда стихи? правда-правда, стихи?». А потом придет Ломоносов и скажет, что у осетрины свежесть бывает только первая, а русская поэзия – силлабо-тоническая, и так и будет аж до самого Брюсова. Ломоносову мы за это поклонимся в ножки и сделаем это прямо сегодня, но пока что мы продолжаем постигать Симеона.

И разбираемся с проблемой русского барокко. А барокко – это тот интересный вид культуры, который в нормальной Европе означает трагический разрыв личности художника и народных масс. Есть мы, истинные, чистые, носители высокой культуры, и есть толпа простецов. Они нас не понимают, но нам не очень-то и хотелось, как задолго до барокко сказала небезызвестная лиса в басне Эзопа. Если виноград недоступен, то он зелен. Если народу нет до нас дела, то это нам нет дела до народа. Мы выше их, мы в башнях из слоновой кости. То есть западноевропейское барокко – это принципиальное отделение поэтом себя от толпы простецов.