Русская литература от олдового Нестора до нестарых Олди. Часть 1. Древнерусская и XVIII век

Хватило вам этого блестящего поэта? Вы мне зададите логичный вопрос: зачем я вам его цитирую, ведь уже понятно, что читать силлабическую русскую поэзию – это не то, о чем вы мечтали (ну разве что в случае острой бессонницы принимать по полстихотворения – поможет). А читаю я вам его потому, что до глубины души впечатлена фразой из учебника: «У царевны Софьи было отнято государственное правление. Вместе с нею были удалены от дел ее сподвижники, и в их числе блестящий барочный поэт Сильвестр Медведев – первый русский поэт, который погиб от руки палача. Их внезапное падение было оплакано в анонимных “краесогласных пятерострочиях”». Пятерострочия, надо сказать, немногим лучше этого. У меня вопрос к аудитории. На каком основании Сильвестр признан блестящим поэтом? Его стихами вы уже впечатлились. Чем же он хорош с точки зрения учебника? Это первый русский поэт, который погиб от руки палача. Оцените! Вот вам еще одна прелюбопытнейшая интенция русской культуры. Это у нас пишет учебник 1956 года, кондово советский в худшем из смыслов этого слова. Немного позже оппозиционный советской культуре Высоцкий напишет ровно то же: «Кто кончил жизнь трагически, как истинный поэт». Идеологически они – противоположности. А тип культуры – един. Мы абсолютно уверены в том, что настоящие поэты не умирают своей смертью, они погибают, и никак иначе. И это в нашем сознании, в нашей культуре дает и обратный ход – если поэт погиб под топором палача, значит, он был великий поэт, чё не ясно?! Поскольку мы с вами в музее Марины Цветаевой, то не могу не процитировать чуть ли не первые строки из «Мой Пушкин»: «Пушкина убили за то, что он был поэт. Про Гончарову я узнала позже». После этого посмотрели на биографию самой Марины Ивановны, у меня нет вопросов, почему она покончила с собой.

Культурную парадигму «погиб поэт!» мы будем еще разбирать и на Лермонтове, и на Высоцком, но я вас умоляю: освобождайтесь от нее. Я вам затем и читаю Его Блестящество Сильвестра, чтобы вы поняли: если поэт погиб под топором палача, это не делает ни на йоту его стихи лучше. Стихи Сильвестра тяжелы, нечитаемы и с грамматическими ошибками. А его гибель – трагедия. И корреляции между этими двумя фактами нет никакой.

Мы постепенно выбираемся из этого монашеского творчества. Скажите мне, каких стихов мы сегодня не читали? Чего в принципе не будет в силлабической поэзии XVII века? Правильно. Любовных. Не путайтесь: описание чувств есть, еще как есть. «Мир есть книга» – очень мощное описание переживаний. Так что поэзия выражает чувства, с этим у нее всё в порядке, даже если пишут монахи. Но – любовная лирика у монахов?! Абсурд. И еще что? Их поэзия – это дело настолько серьезное, что не будет не только стихов с веселым смехом, но сатирической лирики тоже не будет. То есть смех – весь, как радостный, так и осуждающий – полностью оказывается под запретом. Поэзия – это дело серьезное, это дело ответственное. «Нужен сурьёз», – как говорил товарищ Огурцов в «Карнавальной ночи». И я не шучу, я действительно печалюсь о том, что советская культура наступала на те же грабли, иначе бы в кино это не пародировали.

И вот это отношение к поэзии как к серьезному и ответственному делу порождало такое явление, как энциклопедии в стихах. Я напомню, что суть прозы как вида словесности – доносить мысли, суть поэзии – передавать чувства, так что энциклопедия в стихах – это монстр, убивающий самую суть поэзии. И вот этих монстров вылупился целый террариум, и каждый зело огромен. Про Симеона Полоцкого уже было сказано. Стефан Яворский, который при Петре будет возглавлять Синод, очень-очень много писал. Димитрий Ростовский, изложивший Четьи-Минеи в стихах и велевший положить с ним в гроб черновые бумаги этого труда. И все они плодовиты до ужаса. Ужас закономерно возник у молодого Петра Алексеевича. Сначала ужас возник у него самого, а затем у тех, кого он называл латинствующими – у поэтов этого круга (в частности, это касается Стефана Яворского). Почему?