Русская литература от олдового Нестора до нестарых Олди. Часть 1. Древнерусская и XVIII век

Я буду и буду вам это повторять, чтобы пробить великую киево-могилянскую (вот да, могилянскую!) стену, которую семнадцатый век воздвиг в нашем представлении о том, что такое «хорошие стихи». Буду потрясать цитатами из Белинского (которые никогда не входили в учебники), что произведения являются великими не потому, про что

они написаны, а потому, как

они написаны. Я вам давеча приводила пример, за каким лешим вам читать про репрессии. Нет ни малейшего желания читать про репрессии, однако читаем «Реквием» Ахматовой. Ради катарсиса. А катарсис – это ни разу не содержание, это только форма. Содержание у катарсиса – кровь, смерть и грязь, а великой силой, очищающей души, эту мерзость делает форма. То, как

написано. Но вас учили противоположному…

Интенция, что художественность не важна, что поэт – это тот, кто спасает души людей, что он больше, чем поэт, – эта интенция у нас взращена и расцвела, заметьте, на двух религиозных кризисах. Даже трех, считая советский поворот к атеизму. Итак, сначала раскол и все его ужасы, и тут приходят киевские монахи и начинают спасать души не по старинке, а в рифму. Потом Некрасов скажет это свое пресловутое «сейте разумное, доброе, вечное» во время нового духовного кризиса, о чем, опять же, я вам во второй части буду подробно рассказывать и Тютчева цитировать. А потом духовный кризис успешно завершится введением атеизма, и начнется Демьян Бедный, не к ночи будь помянут. Нас с вами этим напичкали в школе. Твардовского «Ленин и печник» проходили… а как же, великая поэма, н-да. И тому подобные убожества. Я очень высокого мнения о Твардовском, но никак не о «Ленине и печнике».

Учебник нас приучил к тому, что поэт велик содержанием своих стихов. Выучите, дорогие мои, эту часовню нам построили в семнадцатом веке, на Красной площади, и с той поры она там стоит нерушимо, и советская культура эту часовню превратила в пирамиду. Хеопсову. Сейчас, по счастью, хоть немножечко мы ее начинаем ломать.

Итак, Симеон Полоцкий. Я чуть позже вам его немножко поцитирую, чтобы у вас ушки в трубочку свернулись и вы бы со мной разделяли удивление, как вообще из этого на матушке-Руси выросла хоть сколько-то читаемая поэзия. А пока что поговорим о нем как о личности. Он прибывает ко двору Алексея Михайловича и становится наставником царевича Федора. Приучил его писать стихи. Не читала я стихов Федора Алексеевича, мне немножко страшно в это лезть, но, конечно, если бы у нас был царь, пишущий стихи, то, наверное, это было бы неплохо. Жаль, что умер. Что еще делает Симеон Полоцкий? Он становится не просто наставником Федора Алексеевича, он вводит должность (приготовьтесь падать в обморок): придворный проповедник и поэт. Всё. Приехали. После этого возьмите стихи Окуджавы о том, как он пойдет к Белле в кабинет[4], когда не просто интеллигенция приходит к власти в мечтах Окуджавы, а именно его коллеги по шестидесятнической лирике, понимаете? Вот они получают власть. Государством должны управлять поэты, и тогда наступит благодать! – эта мечта у нас идет от Симеона Полоцкого. Вот тогда это в нас и вложили.