Русская зима

Ну, было, ясно, не совсем так, но сейчас представляется, что именно в подобном вихре она и написала почти всё. Теперь же времени навалом, из круглосуточной тусовки удалось вырваться, массу ненужных или болезненных связей разорвать, а того бешеного желания писать почти не возникает.

Сознание того, что это стало работой, ремеслом, вытравливает вдохновение… Нет, придумывать сюжеты, мысленно перевоплощать романы в драмы по-прежнему интересно, это происходит в голове постоянно, даже во сне, а вот садиться, открывать компьютер и набивать слова – тяжелее и тяжелее.

Может, потому, что жизнь как-то застоялась, стала меньше общаться? Но общение, за редким исключением, не доставляет удовольствия, отношения, которые раньше питали ее, теперь затянулись на шее, как удавка, и прямо физически душат.

Да и вдохновение не очень-то приятное чувство. Первый раз по-настоящему сильно она испытала его в такой ситуации: нужно было немедленно или писать, или выпрыгнуть с пятого этажа… Они с тогдашней лучшей подругой заявились в гости к парню, которого Серафима любила. Ей было восемнадцать, и ей казалось, что она никого больше так не полюбит; впрочем, такой мысли, про другую любовь, у нее и не возникало. Просто любила. В первый раз. А парень – взрослый, лет на семь старше Серафимы, актер, – отвечал на ее любовь время от времени. Мог при встрече обнять, а мог и кивком не удостоить. Он был красавчик и его многие любили… Раза три они переспали, но Серафима видела, что это было у него так, между делом. Присунул, как говорится, и дальше пошел…

И вот она приперлась к нему с лучшей подругой. Валей Гладилиной. Позвала ее с собой не просто так – Валя должна была помочь ей сказать, что она любит этого парня, не может без него… Посидели, поболтали, выпили принесенного вина, потом актер достал гашика. Курнули через бутылочку. Серафима поплыла, легла на край тахты и отрубилась. Когда очнулась, увидела, что Валя скачет на ее любимом. Именно скачет – этакий галоп; маленькие грудки прыгают вверх-вниз, как капитошки… Серафима зашевелилась, и они оглянулись на нее. Но не в страхе или смущении, а будто звери, которым мешают… Она вышла на кухню и прислонилась лбом к стеклу. Помнит, думала, что стекло будет холодным, обожжет, а оно оказалось никаким. Будто его и не было. Просто преграда, которую можно пробить головой, и на шею упадет острый осколок… За окном такой же никакой зимний день. Гаражи, черные деревья, сероватый снег с оранжевыми точками окурков… За гаражами такая же, как эта, девятина, под ней тоже гаражи, из-за девятины выглядывает полукруглая пятиэтажка… Серафима подождала, что сейчас прибежит Валя и начнет извиняться, и расскажет актеру, что Серафима любит его, хочет быть его всю жизнь, не может без него. Валя не прибегала, и Серафима стала открывать оконную раму. Рама была старая, деревянная, много раз крашеная, шпингалет не поддавался. И тут она увидела на подоконнике ноутбук парня. Захотелось взять его и расколотить о батарею. Но вместо этого подняла крышку, создала документ и застучала по клавишам. Прямо так, стоя возле подоконника.

Часа через два была готова пьеса-монолог девочки, которая влюбилась, но любимый не ответил. Банальная тема, но, видимо, написано было так, что очень многих, кому мастер их семинара отослал пьесу, проняло. С тех пор ее поставили в двух сотнях театров. Даже на Бродвее.

Другие приходы настоящего вдохновения тоже провоцировала какая-нибудь личная беда. В моменты радости и в дни покоя оно что-то к ней не спешило.

2

Айфон продолжал тренькать и булькать, не давая ни задремать, ни сосредоточиться на чтении инсценировки. Серафима хлопала по сенсорному экранчику подушечкой пальца, читала. Игорь Петрович всё требовал встречи, Лёня признавался, что очень соскучился и просил разрешения приехать.

Не получая ответа, они начинали звонить, Серафима не нажимала на зеленый кружочек, переводила в режим вибрации. И айфон натужно гудел и полз по прикроватному столику, словно хотел упасть на пол, расколоться, погибнуть. «Не реагируешь? Ну вот и получай».

Наконец не выдержала и сама позвонила Лёне.

– Привет! – тут же раздался его голос, радостный, но приглушенный, в кулак – видимо, он находился на работе или дома. – Я места себе найти не могу. Как ты?

– Да вот вернулась, – сказала Серафима как могла развязно. – Ем арахисовую пасту.

– Слушай, можно я приду? Через сорок минут буду у тебя?

– А давай лучше я к тебе? – прежним тоном предложила она.

В трубке образовалась плотная, как камень, тишина. Потом Лёня сказал:

– Ты же знаешь, что ко мне не получится.

– Жена?

– Ну и это тоже…

– Что ж, езжай к жене.

– Рафа, – позвал Лёня плачуще, – не надо так. Ты же знаешь…

– Ну да, уже три года знаю.

– И что тогда?

– И это меня окончательно перестало устраивать. – Серафима передохнула после такой фразы, мысленно отметив, что большинство режиссеров поморщились бы, прочитав ее в пьесе: так не говорят. И она повторила назло им: – Меня это окончательно перестало устраивать. Давай прощаться. Мне было хорошо с тобой, я надеялась на некое развитие, но теперь устала.