Русская зима

– Я тоже буду. – И, видимо, уловив в своем голосе преснятину, добавил: – Честно… Я всегда говорю честно. Я буду скучать. По крайней мере, вспоминать с теплотой… Знаешь, – Свечин приподнялся на локте, – мы с тобой люди пишущие. Отравленные словами. Поэтому трудно говорить искренне. Все слова, которые должны выражать хорошие чувства, опошлены. Поэтому – извини. Но я очень благодарен тебе, что ты была со мной.

Она не знала, обидеться или нет. Наверное, так и есть. Но ей хотелось пусть опошленных слов, но тех. Их произносят сотни лет миллионы людей, чтобы другой человек узнал… Но имеет ли она право на эти слова? Для него две их ночи, скорее всего, да стопроцентно, обычный командировочный эпизод. Зачем обряжать его в фату и так далее. Может, и она сама через неделю перестанет хотеть быть с этим человеком. Станет посмеиваться над своими теперешними мыслями. Ведь посмеивается, вспоминая, как любила того красивого актера. А теперь и имя вспоминает с трудом.

– Надо идти, – сказала и сразу вскочила, сбросила с себя хоть на время камень переживаний, – а то начнут звонить, искать.

– Да, – тонковатым голосом, как ребенок, произнес Свечин.

7

Спустились в холл гостиницы. Услышали тяжелый, низкий голос критикессы Скрявиной:

– Литература должна… должна!.. нести идею. Светлую, темную, это уже другой вопрос. Но – идею! Без идеи настоящей литературы не бывает.

– Идея есть везде, – осторожный, но упрямый голос Полины Гордеевой. – Просто она не всегда лобовая. Это и не нужно.

– Идея, которую нужно искать с микроскопом – не идея, а ребус для нашей образованщины.

На слишком глубоких и широких диванах и в креслах, неудобных, заставляющих полулежать, разместилась московская делегация, Полина и сопровождающая женщина из местных.

Сухонький Николай Витольдович, оказавшийся на одном диване со Скрявиной, как-то испуганно-брезгливо косился на нее; плотненький старичок с аккуратной бородкой, какие носили в советское время типичные московские интеллигенты – Серафима видела в фильмах – с молчаливым негодованием отвернулся от критикессы, а молодая детская писательница Аля хлопала огромными, без всякого преувеличения небесно-голубыми глазами, явно удивленная спором. Сопровождающая тревожно поглядывала в телефон.

– Я вас, – продолжала Скрявина, – тоже имею в виду, Полина. И не боюсь сказать это в лицо. Игра, игра, игра – и вот столечко смысла. – Она пошевелила толстым, с колечком, мизинцем.

Полина попыталась парировать, сохраняя спокойствие:

– А в реальной жизни смысл бьет ключом?

– Реальная жизнь и литература – полюса. По-лю-са! Это еще школьникам известно.

Старичок с бородкой горестно выдохнул:

– Мало ли что в советской школе нам вдалбливали.

– О, и Серафимушка нас проводить пришла! – облегченно заулыбался Николай Витольдович и даже привстал ей навстречу, подвинулся; его наверняка обрадовала не сама Серафима, а повод пригасить спор. – Присаживайтесь. Автобус задерживается, а время есть. Потолкуем о чем-нибудь хорошем.

– Я вот тоже спустилась попрощаться, – вставила Полина, – а нарвалась на лекцию о миссии литературы.

Скрявина оскорбленно дернулась:

– Я могу и не говорить. Пожалуйста! Я же для вашей пользы… Вот Олег Романыч, – кивнула на Свечина, – пишет с идеей, в одну цель долбит. Цель, правда, у него, без всякой ложной толерантности скажу, антинародная. Да.

– У меня нет никаких идей, – буркнул Свечин. – Описываю, что вижу.

– А видите вы такое, что жить не хочется. Вот и идея – лучше не жить, потому что одно дерьмо!..

– А я вот, кстати, вам порой завидую, Олег, – мягко, но как-то, как сверлом, перебил Скрявину Николай Витольдович. – Так вы бесстрашно пишете о себе, о своих близких, приятелях… Понятно-понятно, что это не совсем вы, не совсем близкие и приятели – мы знаем, – в сторону Скрявиной, – что такое персонажи художественной литературы, герой и прототип, собирательный образ. Но все-таки – смело. Я так не могу. Начинаю писать нечто автобиографическое и сразу увязаю в боязни обидеть, задеть, оскорбить, соврать. Так что писать о прошлом – безопаснее и легче.

– А из прошлого не прилетают удары? – спросила Полина.

– Еще какие! Например, упоминаешь совсем вроде бы эпизодическое лицо… в историческом плане эпизодическое, одним поступком оставшееся, одной черточкой, а потом приходят письма от его потомков: вы оклеветали деда, прадеда! Одни просто поносят последними словами, а другие предоставляют доказательства, документы, что он был совсем не такой, что совершить жестокость его заставил приказ, обстоятельства. И это эпизодическое лицо становится многомерной фигурой. При переиздании я дополняю, исправляю, но стыд все равно остается, словно потревожил могилу.

– Ну вот, – усмехнулся Свечин, – с прошлым, значит, тяжелей. Тут от живого прототипа по морде получишь, ну и ладно, что ж, а с покойниками как быть?

– Может быть, может быть. У меня вот есть один сюжет, но все не решаюсь за него взяться, даже тронуть. – Николай Витольдович сделал паузу, вроде как сомневаясь, стоит или не стоит поделиться. – Так, – решился, – вот кто я по национальности? У кого какие предположения?