Русская зима

Говорят, раньше в Артек посылали только самых– самых-самых, но и тогда, в конце девяностых, это было большой наградой. И она увидела море, бухты, тот мир, о котором ей рассказывала, сама там не бывавшая Марьяна.

Лагерная жизнь Серафиме не нравилась – ходить строем, быть все время вместе с отрядом. Она отделялась, и на нее злились ребята: их лишали дискотеки. Один за всех, и все за одного. Но все равно южный мир стал для нее воплощением счастья. Потом были и Анапа, Сочи, Гагра, куда добирались автостопом, еще два раза Крым, куда отправляли детей с Севера, а теперь каждую зиму она летала на Гоа – земной рай для еще уцелевших хиппи.

Марьяна позже переехала в Красноярск и стала там лидером группы. Довольно известной. Не пропала.

3

Географические зигзаги школьной жизни – Омск, Салехард, Пыть-Ях, снова Салехард, Крутая Горка, Нефтеюганск, Заводоуковск – закончились в Ханты-Мансийске. В Хантах. Впрочем, последний год Серафима не помнила, да и на уроках бывала редко. Отношения с очередными одноклассниками сложились до того враждебные, что приходилось драться; в алгебре, физике, химии она совершенно перестала разбираться. Работала у папы в газете и делала еженедельную молодежную полосу. Получала солидные гонорары. Свободное время проводила на Лесенках, где собирались местные неформалы.

Металлисты, хиппи, панки мирно делили территорию – их было слишком мало, чтоб воевать. Серафиму там встречали радостно, любили. Правда, до определенного момента: под конец зимы в одиннадцатом классе она заболела туберкулезом. Реально чуть не умерла, пока врачи не поняли, что это не простуда и не воспаление легких… И когда через три месяца вернулась на Лесенки, неформалы, даже панки, которые твердили, что жизнь – это кусок говна и лучше сдохнуть, стали ее сторониться.

Был май, приближались выпускные экзамены, и Серафима бросилась наверстывать пропущенное, вспоминать забытое. После такого отношения тусовки ее целью стало свалить из этого города. Поступить в какой-нибудь институт и свалить. Стать известной, богатой, желанной. Пусть завидуют.

Но наверстать и вспомнить не успела. Аттестат с приличными оценками заработала тем, что написала хорошие статьи о каждой учительнице. «Только, пожалуйста, обещай мне, – плачущим голосом требовала химичка, – что ты никогда – ни-ког-да! – не свяжешь свою жизнь с химией». Серафима пообещала, и химичка поставила четверку…

В июле родители подарили ей билет на самолет в Питер. Серафима провела там две недели, тусуясь со знакомыми, документы никуда не подала, и в итоге поехала обратно в Ханты-Мансийск. Лежа на верхней полке плацкартного вагона в поезде Петербург – Новосибирск с билетом до Тюмени, она думала, что делать дальше. Обратно в Ханты не хотелось. Возвращение стало бы полным поражением. Тем более что перед отъездом она объявила на Лесенках, что в следующий раз появится здесь звездой… Глупо, но искренне. Да и перед родителями стыдно – знала, чего им стоило скопить деньги на ее поездку.

В Тюмени был Алексей – бард-рокер Алёша Странник. Он ее ждал.

Познакомились, когда Серафиме было тринадцать. Почти четырнадцать. Она тогда первый раз приехала в столицу области. Гостила летом у бабушки и дедушки в Новой Заимке. И однажды не выдержала, сказала, что поехала в соседний городок Заводоуковск к тете, а сама, через Заводоуковск, рванула в Тюмень. Благо рядом – часа три на автобусе.

У нее не было там приятелей, но предстоял субботний вечер, в кармане лежала бумажка с адресами тусовых точек и клубов, где играли рок. Наверняка сегодня будут играть.

Да, играли… Повзрослев, Серафима злилась, когда люди постарше морщились от той музыки, на которой выросла она и ее сверстники, от рассказов об их неформатской юности, и заводили: «Вот у нас! Цой, СашБаш, Майк, Егор, тот еще, настоящий… Вы знаете, что такое квартирники вообще?.. Тогда было времечко!..» Серафиме досталось ее время, и оно ей нравилось. Но входила она в это время постепенно, узнавала своих не сразу. Часто обманывалась, принимая за своих не тех.

Тот первый концерт оглушил. Живой музыкой, которая оказалась какофонией, потоками хрипа и рёва, в которых невозможно было разобрать ни слова… Вращающиеся фонари над сценой слепили, резали глаза, и Серафима то и дело моргала.

Играли какие-то неизвестные ей группы. Не играли, а грохотали и жужжали. Но зрители прыгали, что-то подпевали, одобрительно свистели. И она тоже прыгала, кричала, хлопала в ладоши. Мир, до того какой-то тесный и душный, сейчас, в этом маленьком клубе, расширился и наполнился кислородом…

Последними вышли взрослые парни во главе с большим, грузноватым человеком в расстегнутой белой рубахе.

– Ни-ик! – взревели чуваки в зале. – Дав-ва-ай!

Ник пел так же неразборчиво, как и прочие, его музыканты тоже рождали не музыку, а грохот. Но Серафима поняла, что он на этом концерте главный. И когда сцена опустела, зажгли большой свет, почти сомнамбулически пошла не в сторону выхода, а за сцену.

Темный коридор, забитый курящими и гогочущими чуваками. Запах водки и вина…