Русская зима

Смотрела и пересматривала и то недоумевала, как запросто и без особых причин они застрелились – или, по крайней мере, хотели застрелиться, – то вспоминала себя лет в четырнадцать. Да, в том возрасте жизнь казалась наказанием, нелепостью, будущее – вязкой, долгой дорогой дерьма. И позже были моменты, а то и месяцы, когда умереть хотелось, и она пыталась, но тогда, лет в двадцать – двадцать пять, жизнь уже имела ценность – жизнь людей вообще, – которая у нее лично не получилась, и никаких шансов исправить ее не осталось.

Но что по-настоящему удивляло и возмущало в этой истории, как активно сверстники подростков подталкивали их застрелиться: «Давайте! Не фига тянуть! Жми на курок!»

С трудом отрывалась от айфона, шла на лоджию и подолгу курила, завернувшись в плед и глядя на пустую детскую площадку, на желтую скалу двадцати– пятиэтажного дома напротив.

Безысходность перерастала в отчаяние, и она без рыданий плакала.

Телефон молчал, самой звонить никому не хотелось. Работать не было сил. Вернее, не сил, а ощущения, что работа нужна. Ей самой. Главное она написала, долг перед родителями исполнила – купила им, всю их взрослую жизнь кочевавшим, квартиру. Рассчиталась по ипотеке. Каждый месяц ей капали проценты с постановок, и этих капель вполне хватало на существование.

С прошлыми мужчинами рассталась, со Свечиным ничего серьезного не получится. В этом ее убедила Полина: «Он женат лет двадцать, у него две дочери, ему сорок пять. Мужчины в таком возрасте редко начинают сначала. Особенно писатели. Писателям главное – покой. Рабочее место, размеренность. Ну, не без встрясок, романчиков, но без последствий. К тому же он, как я видела, полностью во власти жены».

Да, наверняка двое суток в Новосибирске, это для него безопасный романчик. Что ж, так, скорее всего, и должно быть.

2

Словно одинокая старушка, медленно прокручивала в памяти прошлое. Общежитие в Омске, родители – студенты журфака, вечеринки, песни «Наутилуса», «Кино», «Аквариума». «Этот поезд в огне-е-е…» Крутая Горка, бабушка, дедушка, прабабушка – «баба старая», как звала ее в детстве Серафима. Огородик недалеко от пятиэтажки, где они жили, вишневое дерево, малина, смородина. Лес, щенки, которые оказались волчатами, и баба старая скорее повела ее к поселку, а Серафима упиралась – «хочу поиграть»… Новая Заимка в Тюменской области, где живут другие бабушка и дедушка. Пруд, поля, поля, тоска… Тоска была сильнее оттого, что умирала ее двоюродная сестра Марина. Никто не знал, что она умирает, а она умирала. Купалась, и наступила на кость, поранила ногу; ранка зажила, но началось заражение крови. Высокая температура, воспаленные лимфоузлы. Стала хромать, потом худеть, двигалась все меньше… Марине было лет пятнадцать, а Серафиме семь, и она тормошила сестру, чтоб играла. Марина вяло играла в куклы, то и дело начинала плакать. Не от боли, как понимала сейчас Серафима, а от того, что у нее не будет мужа, детей, что она вот-вот умрет…

Крутая Горка, конец девяностых, безденежье, хотя мама и папа работают в омских газетах. Папа уезжает на Север, в Салехард, там есть вакансии, там платят за работу живыми деньгами, а не обещаниями. Через несколько месяцев туда прилетает и мама с Серафимой и совсем маленькой Женькой. Семиэтажный дом окнами в тундру, новый класс, где Серафиму встретили как врага.

Она сменила за десять лет одиннадцать школ в шести городах. Иногда неделями не ходила на уроки, но не потому, что мама не оформляла, а – боялась. Боялась одноклассников, которые чмырили, учителей, которые не понимали, что в других школах были другие программы, и она не может знать всего, что знают остальные в классе, а хладнокровно ставили двойки. Мама узнавала про это и переводила ее в другую школу. А потом они собирали вещи и отправлялись в другой город.

Да, переезжали часто – папа был смелым журналистом, поэтому не уживался в газетах, главной задачей которых являлось прославлять нефтяников и газовиков, администрацию города, района… Позже, в Ханты– Мансийске, на папу завели уголовное дело, обыскивали квартиру. До суда не дошло, но журналистикой папа заниматься бросил, работает теперь столяром в драм– театре…

Лет в двенадцать, в Пыть-Яхе, стоявшем на кочке среди болот, Серафима познакомилась с девочкой Машей, которая требовала называть ее Марьяной; она училась на класс старше, носила фенечки, слушала «Адо», «Крематорий», «Калинов мост», Веню Дыркина, мечтала о теплых бухтах на море, дальних дорогах, жизни без взрослых. Заразила этим и Серафиму. Песнями и мечтами.

У Марьяны была своя комната, и они подолгу сидели там, впитывали голоса из динамиков музыкального центра, читали вслух Ахматову, строки которой почти бессмысленными, но пестрыми нитями окутывали мозг Серафимы, сами пытались писать стихи, мечтали, мечтали…

Мечтания Серафимы очень быстро стали сбываться – в том же году она хорошо выступила на конкурсе чтецов, и ее отправили в Артек, а в следующем познакомилась в Тюмени с настоящими рок-музыкантами.