Русская зима

Серафима, да и остальные, заметила, почувствовали неловкость. Лишь Скрявина, но не сразу, рубанула:

– Ну еврей, ну и чего тут стесняться.

– Нет, не угадали. В действительности, по рождению я – Николай Васильевич Епифанов. А Николаем Витольдовичем Вильнером стал в два года.

– Как так? – не удивилась, а скорее возмутилась Скрявина.

У старичка с интеллигентской бородкой вытянулось лицо.

– Да, такой вот неординарный случай, – сказал Николай Витольдович. – Обычно евреи меняют имена, а тут русский… не совсем русский, мама у меня армянка… оказался Вильнером.

– И как это произошло? – спросила Полина.

– У моей мамы, московской армянки, в университете было двое поклонников – Вася Епифанов и Витольд Вильнер. Потом началась война, и они ушли на фронт. После войны мама вышла замуж за Епифанова. В сорок седьмом родился я – Коля Епифанов… Отец, как многие фронтовики, довольно сильно пил, а потом однажды обидел маму. И она уехала к Вильнеру. Он работал тогда в Миассе. Он меня усыновил, дал свои фамилию и отчество. И интересно, что моя мама не сопротивлялась, хотя как раз шла борьба с космополитами… Об этом я бы и хотел написать повесть. Только вот понять психологию мамы, отчима не могу, а с ними уже не поговорить. Интересно, что мне легче писать о людях времен революции, чем о тех, кто жил в тридцатые– сороковые.

– Гм, – вздохнула с ухмылкой Скрявина, – вот так открытие.

– Да, бывают, Валентина Леонтьевна, неожиданности. Я сам узнал взрослым человеком и решил остаться Вильнером.

Полина осторожно спросила:

– А вам фамилия, отчество не мешали? Во время учебы в институте, потом… когда стали писателем.

– Не замечал. Жил бы я в Москве – может быть. А в Миассе, потом в Челябинске, где учился, на национальность не обращали большого внимания. В литературе… Сложно было пробиваться и русским, и остальным. Молодых тогда долго мурыжили… Хотя, конечно, к евреям у нас отношение было, скажем так, специфическое, и когда мне мама, сорокалетнему, рассказала, то возник некий диссонанс.

– А мне, – тоже решила пооткровенничать Серафима; интересно, что в последние минуты она не страдала от скорой разлуки со Свечиным, – часто один и тот же сон снится. Что все против меня. Что меня ищут, а я прячусь, и за помощью обратиться не к кому. Иногда просто ищут, чтоб убить непонятно за что, а часто – что я еврейка. И так страшно!

– Наверняка прочитала или посмотрела какой– нибудь фильм, – сказала Полина, – и произвело впечатление. Теперь преследует.

– Не знаю… Мне кажется, в одной из прошлых жизней я была еврейкой и со мной вот это происходило. Прямо так реально…

– Кстати, Серафима, у вас интересная фамилия, – заметил старичок с бородкой, – то ли белорусская, то ли сербская. Смотря куда ставить ударение.

– Дедушка из Белоруссии. Приехал в пятидесятые в Сибирь на заводе работать…

У сопровождающей пискнул телефон, и она, глянув в экран, подскочила:

– Подъехал автобус! Слава богу…

8

– Я выходить не буду, – шуба осталась в номере, – здесь попрощаемся.

Свечин смотрел на нее печально. Стоял и смотрел.

– Ты меня поцелуешь? – спросила Серафима.

– Да.

Он оглянулся назад – на дверь, за которой только что скрылись Вильнер и остальные, – и быстро обнял Серафиму, поцеловал закрытыми губами.

– Мы еще увидимся, – бесцветно пообещал.

– Может. – И зачем-то добавила: – У тебя красивая жена.

Свечин болезненно поморщился.

– Красивая. Но не в этом дело… – Лицо разгладилось – нашел, что ответить: – А у тебя с Лёней Воскресенским как?

– Мы расстались.

Сочувствующий кивок.

– Что, пока?

– Пока, – сказала Серафима легко и равнодушно, но ей стоило большого труда так сказать это короткое слово.

Свечин вышел в темную пустоту за дверью. Пустота ворвалась в холл, схватила ее, стала душить и мять.

Серафима несколько раз мелко и коротко вдохнула, не в силах выдохнуть, и заплакала. Тихо, как давно, в ненавистном садике, когда нельзя было, чтоб услышали, что плачешь. И приходилось плакать молча, забившись меж тумбочек или в туалете.

– А это что такое? – Сквозь слезы возникла Полина, пахнущая холодом и свежестью. – Ты что?

Прижала, погладила по голове.

– Хорошая моя, что случилось? – слегка отстранила и спросила шепотом: – Ты влюбилась, что ли?

И Серафима закивала. Бессильно, виновато. Полина снова прижала ее к себе:

– Ой-ё-ё, бедненькая. Бедненькая девочка… Пойдем ко мне, пойдем, я тебе всё объясню…

Глава пятая

1

За неделю успела устать от зимы. Да и зима, эта зима, была какой-то слишком темной, едкой, колючей. Такой, какой пугали друг друга персонажи «Игры престолов».

Серафима много спала, иногда так много, что это тревожило ее саму; листала «Фейсбук», читала о подробностях то ли убийства, то ли самоубийства двух подростков – паренька и девушки – под Псковом, смотрела сохранившуюся трансляцию их последних часов, которую они сами вели…